Собрание сочинений в трех томах. Том III
Шрифт:
«Меня так теперь все травят в журналах, — пишет он в декабре 1880 года Т.И. Филиппову, — а «Карамазовых», вероятно, до того примутся повсеместно ругать (за Бога), что такие отзывы, как Ваш и другие, приходящие ко мне по почте (почти беспрерывно), и, наконец, симпатии молодежи, в последнее время особенно высказываемые шумно и коллективно, — решительно воскрешают и ободряют дух» (Там же: 235).
Сотни писем и вереница посетителей «новогрядущей интеллигенции», конечно, ставили Достоевского на какое–то особое руководящее место духовного учителя, и он легко мог бы начать новую «переписку с друзьями». Но вот как он относился (1880 год) к соблазну фальшивой позы: «Каков я есмь, таким меня и принимайте, — читаем мы в его письме к И.С. Аксакову, — вот бы как я смотрел на читателей. Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в «Переписке с друзьями») — есть неискренность» (Там же: 226–227).
«Вы думаете, — пишет он в другом письме, —
Достоевскому нужно было одно: живое общение с живыми душами. И как он радовался, когда встречал такую душу и чувствовал, что может ей чем–то помочь или чему–то вместе с нею порадоваться. Чаще всего это были совершенно незнакомые люди. «После такого письма, которое Вы мне написали, — обращается он в апреле 1880 года к Е.Ф. Юнге, — Вы, конечно, для меня дорогой человек, близкое душе моей существо, родная сестра по сердцу» (Там же: 149).
«Я высоко ценю, — пишет он в марте 1877 года Е.С. Ильминской, — такое прямое обращение ко мне и дорожу таким отзывом. Что же больше и что же лучше для писателя? Для того и пишешь. Это — братское общение душ, которое самому удалось вызвать: самая дорогая награда» (29, кн. 2: 146) [246] .
В октябре 1876 года Петербургским уголовным судом была осуждена одна женщина — Корнилова, и Достоевский, считая приговор несправедливым, написал об этом в своем «Дневнике». Статья произвела такое впечатление на одного незнакомого ему чиновника судебного ведомства, что он написал Достоевскому письмо с советом — как надо действовать в пользу осужденной и с обещанием со своей стороны помощи в кассации. Вот ответ ему Достоевского: «Прокурор обещал содействовать. Вы тоже, и дело, стало быть, имеет перед собой надежду. В Иерусалиме была купель, Вифезда, но вода в ней тогда лишь становилась целительною, когда ангел сходил с неба и возмущал воду. Расслабленный жаловался Христу, что уже долго ждет и живет у купели, но не имеет человека, который опустил бы его в купель, когда возмущается вода [247] . По смыслу письма Вашего думаю, что этим человеком у нашей больной хотите быть Вы. Не пропустите же момента, когда возмутится вода. За это вознаградит Вас Бог, а я буду тоже действовать до конца» (29, кн. 2:131). При вторичном рассмотрении дела Корнилова была оправдана.
246
См. об этом же: Симонова JI. А. Воспоминания // Церковный общественный вестник. 1881. № 16–17.
247
См.: Ин. 5, 1–8.
В воспоминаниях А.Ф. Кони приводятся и другие факты общественной деятельности Достоевского, главным образом связанные с защитой детей. Известно, как Достоевский, напечатавший в своем «Дневнике» рассказ «Мальчик у Христа на елке», создавший образ Мари и швейцарских детей вокруг Мышкина, тянулся к детям. «Через детей душа лечится» (8: 58), — говорит его Мышкин. «С особенной симпатией он относился к детям… — пишет в своих воспоминаниях о Достоевском А.П. Милюков, — следил за детскими играми, входил в их интересы, вслушивался в их наивные разговоры» [248] . О том же говорится и в других воспоминаниях. Деятель народного образования Х.Д. Алчевская пишет, что в день его похорон она повела детей в церковь, предварительно рассказав им о писателе, который так любил детей, прочла им «Мальчика у Христа на елке» [249] .
248
Милюков А. П. Воспоминания о Достоевском//Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 326.
249
Алчевская Х.Д. Передуманное и пережитое. М., 1912. С. 84–91. Записывая впечатления 1876 года, Алчевская замечает: «Разговор перешел на религию. Достоевский искренно и глубоко верит в Бога».
Взгляды Достоевского на воспитание детей вполне укладываются в два его кратких высказывания. Первое — в письме от 27 марта 1878 года (адресат письма не установлен): «Ваш ребенок 8 лет: знакомьте
250
Непременное условие (лат.). — Примеч. сост.
Готовясь к своему последнему роману, он писал: «Детей будет выведено много. Я их изучаю и всю жизнь изучал, и очень люблю» (30, кн. 1: 12).
А.А. Толстая вспоминает один свой разговор с И.С. Тургеневым. «Почему дети никогда не являются в ваших рассказах?» — спросила она его. Тургенев отвечал: «Ваше замечание меня тем более поражает, что оно сделано мне почти в первый раз, но оно совершенно правильно: я не люблю детей» [251] . Даже если это не совсем правильно («Бежин луг»), ответ Тургенева знаменателен.
251
Переписка Л.Н. Толстого с гр. A.A. Толстой. 1857–1903. С. 18.
В связи с «Дневником писателя» еще более, чем письма самого Достоевского, интересны письма к нему читателей.
«Как Ваш читатель и почитатель, в «Дневнике» Вашем находящий отклик движениям своего сердца… долгом считаю сообщить Вам следующий горестный факт, с полной надеждой услышать слово вразумления», — пишет ему в ноябре 1876 года М.А. Юркевич. «Горестный факт» — самоубийство 12–летнего мальчика.
Вот еще письмо (1877 год, автор — О. Антипова): «Мне семнадцать лет, г. Достоевский… я еще совсем не образована, то есть так–таки почти что совершенно, я только начинаю, и кончаю тем, что опять начинаю, скажите, какое утешение! Начинать и ждать, и больше ничего, между тем мне страшно нетерпеливо, давным–давно хочется видеть себя уже… как бы вам сказать, действующей что ли… Может ли человек жить, когда видит всю недостойность жизни, когда ему осталось только презрение к своей несчастной личности… Я убеждена в Вашей снисходительности, г. Достоевский, Вы единственный можете понять каждое состояние человека». Дальше читательница О. Антипова писала о евангельских сомнениях, о семейном разладе.
Живые люди стучали в дверь. России нужна была помощь, ей нужен был в те теперь уже далекие годы человек, который не пропустит момента, «когда возмутится вода». И вот мы видим, с какой серьезностью, смирением и страхом осознавал Достоевский свое особое положение. Ведь все эти сотни людей, сотни писем, написанных по следам его романов и его «Дневника», шли не к «правящим архиереям», а к нему, петербургскому литератору, еще недавно игравшему на рулетке в Висбадене, человеку, искренне считавшему себя и несомненно бывшему и грешным, и неумелым. «Вам дружески признаюсь, — пишет он И.С. Аксакову в 1880 году, — что, предпринимая с будущего года «Дневник»… часто и многократно на коленях молился уже Богу, чтоб дал мне сердце чистое, слово чистое, безгрешное, нераздражительное, независтливое» (30, кн. 1:227).
Трудно сказать, где тяжелее была его ответственность: в печатном слове «Дневника» или в непосредственном общении с людьми. В этом смысле весьма знаменательна посмертная редакционная заметка о нем «Исторического вестника», нечто вроде некролога. «Ему случалось выслушивать исповеди самые сердечные, какие редко приходится выслушивать духовнику; ему случалось проводить целые вечера глаз на глаз с юношами, которые решались на самоубийство и отцы которых упросили их поговорить с Достоевским» [252] .
252
К портрету Ф.М. Достоевского // Исторический вестник. 1881. № 3. С. 482.
Какая же духовная власть уже возникала в его душе, которая сама была «вся буря и беспорядок» (9: 128)? Или в ней, несмотря на все его грехи и недостатки, уже жил какой–то малый луч того мира, который один только и может помочь людям, по слову преподобного Серафима: «Стяжи, радость моя, дух мирен, и тысячи вокруг тебя спасутся»? Можно сказать, во всяком случае, одно: в 70–х годах прошлого столетия, наверно, только три человека в России вели христианскую проповедь в таком широком общественном масштабе: Амвросий Оптинский, Феофан Затворник и Достоевский, хотя такое сопоставление, может быть, и покоробит некоторых церковных людей.