Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

ГЛАЗА ДЕТЕЙ

От Старой Руссы и до старой Рузы по школам дети маленькие русы. От Волочка и до Волоколамска глаза их синие сияют лаской. Теплей тепла и ледяней ледыни блестят глаза в Мезени и Медыни. Как радуга над Ладогой блистает, когда ребята Пушкина листают. Как им, наверно, весело и славно на всем скаку перегонять Руслана.

ВАРШАВЯНКИ

Были площади все изувечены. Все дома не дождались пощад. Но великие польские женщины шли по городу в белых плащах. В белых-белых плащах фирмы «Дружба», в одинаковых, недорогих. Красоты величавая служба заработала раньше других. Среди мусора, праха, крапивы, в

той столице, разрушенной той, были женщины странно красивы невзрываемой красотой. Были профили выбиты четко, а движения дивно легки. Серебрились цветнопрически, золотели цветночулки. И белее, чем белое облако, ярче, чем городские огни, предвещаньем грядущего облика той столицы летели они. Пролетали, земли не касаясь, проходили сквозь мрак натощак сонмы грустных и грозных красавиц в одинаковых белых плащах.

МОЯ СРЕДНЯЯ ШКОЛА

Девяносто четвертая полная средняя! Чем же полная? Тысячью учеников. Чем же средняя, если такие прозрения в ней таились, быть может, для долгих веков! Мы — ребята рабочей окраины Харькова, дети наших отцов, слесарей, продавцов, дети наших усталых и хмурых отцов, в этой школе учились и множество всякого услыхали, познали, увидели в ней. На уроках, а также и на переменах рассуждали о сдвигах и о переменах и решали, что совестливей и верней. Долгий голод — в начале тридцатых годов, грозы, те, что поздней над страной разразились, стойкости перед лицом голодов обучили, в сознании отразились. Позабыта вся алгебра — вся до нуля, геометрия — вся, до угла — позабыта, но политика нас проняла, доняла, совесть — в сердце стальными гвоздями забита.

ЛЕНКА С ДУНЬКОЙ

Ленка с Дунькой бранятся у нас во дворе, оглашают позорные слухи, как бранились когда-то при нас, детворе, но теперь они обе старухи. Ленка Дуньку корит. Что она говорит, что она утверждает, Елена Тимофеевна, трудовой инвалид, ревматизмом разбиты колена? То, что мужу была Евдокия верна, никогда ему не изменяла, точно знала Елена. Какого ж рожна брань такую она применяла? Я их помню молоденькими, в двадцать лет, бус и лент перманент, фигли-мигли. Денег нет у обеих, мужей тоже нет. Оба мужа на фронте погибли. И поэтому Ленка, седая как лунь, Дуньку, тоже седую, ругает, и я, тоже седой, говорю Ленке: «Плюнь, на-ко, выпей — берет, помогает!»

ТРИ СТОЛИЦЫ

(Харьков — Париж— Рим)

Совершенно изолированно от двора, от семьи и от школы у меня были позиции свои во французской революции. Я в Конвенте заседал. Я речи беспощадные произносил. Я голосовал за казнь Людовика и за казнь его жены, был убит Шарлоттою Корде в никогда не виденной мною ванне. (В Харькове мы мылись только в бане.) В 1929 в Харькове на Конной площади проживал формально я. Фактически — в 1789 на окраине Парижа. Улицы сейчас, пожалуй, не припомню. Разница в сто сорок лет, в две тысячи километров — не была заметна. Я ведь не смотрел, что ел, что пил, что недоедал, недопивал. Отбывая срок в реальности, каждый вечер совершал побег, каждый вечер засыпал в Париже. В тех немногих случаях, когда я заглядывал в газеты, Харьков мне казался удивительно параллельным милому Парижу: город — городу, голод — голоду, пафос — пафосу, а тридцать третий год моего двадцатого столетья — девяносто третьему моего столетья восемнадцатого. Сверив призрачность реальности с реализмом призраков истории, торопливо выхлебавши хлебово, содрогаясь: что там с Робеспьером? Я хватал родимый том. Стремглав падал на диван и окунался в Сену. И сквозь волны видел парня, яростно листавшего Плутарха, чтоб найти у римлян ту Республику, ту же самую республику, в точности такую же республику, как в неведомом, невиданном, неслыханном, как в невообразимом Харькове.

«Старшему товарищу и другу…»

Старшему товарищу и другу окажу последнюю услугу. Помогу последнее сражение навязать

и снова победить: похороны в средство устрашения, в средство пропаганды обратить. Похороны хитрые рассчитаны, как времянка, ровно от и до. Речи торопливые зачитаны, словно не о том и не про то. Помогу ему времянку в вечность, безвременье — в бесконечность превратить и врезаться в умы. Кто же, как не я и он, не мы? Мне бы лучше отойти в сторонку. Не могу. Проворно и торопко суечусь, мечусь и его, уже посмертным, светом я свечусь при этом, может быть, в последний раз свечусь.

НЕ ОБОЙДИ!

Заняв на двух тележках перекресток и расстелив один на двух платок, они кричали всем здоровым просто: — Не обойди, браток! Всем на своих двоих с войны пришедшим, всем транспорт для себя иной нашедшим, чем этот, на подшипниках, каток, орали так: — Не обойди, браток! Всем, кто пешком ходил, пускай с клюкою, пускай на костылях, но ковылял, пусть хоть на миг, но не давал покою тот крик и настроенье отравлял. А мы не обходили, подходили, роняли мятые рубли в платок. Потом, стыдясь и мучась, отходили. — Спасибо, что не обошел, браток. В то лето засуха сожгла дожди и в закромах была одна полова, но инвалидам пригодилось слово: — Не обойди!

КРАСАВИЦА

В середине четвертого года войны снятся юношам сексуальные сны, а батальные сны снятся тоже, но реже. Сквозь проломы в солдатчине, щели и бреши что-то лучшее мы уже видеть должны. К середине четвертого года отъелись, притерпелись и вроде бы приоделись, подтянулись! И к счастью каждый воин готов. Молодые! Ну с чем-нибудь двадцать годов. На обочине фронтового шоссе, в городишке балканском, где женщины все нам казались прекрасными, где почему-то отпустила война от себя на минуту — в городишке, где столь переулки узки, что военные тягостные грузовики меж домов не проходят и пешком все по крученым улицам ходят, — проживала красавица в том сентябре. Проживала и вечером проходила мимо нашего дома и тихо светила, не паля, словно солнышко на заре. Прекращалось делопроизводство в штабах. Перекуры в частях боевых нарушались. Табакуры и те, позабыв про табак, отойти от окна и на миг не решались. Мы не знали, как звали ее, и лица не припомню — в волнах утонуло летейских. Не нашлось лихача, удальца, мудреца, чтобы к ней — познакомиться — разлететься. Проходила. И четко очерченный рот освещался улыбкой, как молнией небо. А потом нашу часть отозвали на фронт, и с тех пор я ни разу в том городе не был.

УДОБСТВА

На земле и на голых досках, на снегу засыпал — хоть бы хны! Даже видел цветные сны! Но теперь мне нужны удобства. Но теперь мне нужен комфорт! Я хочу, чтоб отдельной квартиры мне на целую жизнь хватило, потому что я — старый черт. Вот когда я был молодой — что поесть, где поспать — все едино. А теперь не считаю седины, потому что весь я — седой. Я уже отыграл свою роль. Я домой иду со спектакля и поэтому, что ли, не так ли, ощущаю холод и боль. Прежде не ощущал никогда и впервые теперь ощущаю и поэтому защищаю, плоть свою от тебя, беда.

МОЛОДОСТЬ И СТАРОСТЬ

Рубахи из чертовой кожи! Штаны, как у сатаны! — Ежели вы помоложе, необходимы, нужны. Сквозь проволоку, колючку! По азимуту, напрямик! И каждая закорючка за то, что не любишь кривых, цепляет, не пускает: сиди на месте, не лезь! По ниточке растаскает, по щепочке вырубит лес. А старость любит шубы, построенные навсегда, и чтоб никакого шума, если горе-беда. Надеялись, а не ждали! Теперь без надежды ждем. Приблизились наши дали: они под косым дождем. Он косит, косит, косит. Он яр, усерден, лих и новостей не приносит, кроме самых плохих.