Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961-1972

Слуцкий Борис Абрамович

«Голоса не дал Господь и слова…»

Голоса не дал Господь и слова не хотел давать. Это все своим трудом, своим стараньем. Книги не хотели издавать. Я их пробивал и протаранил. Я ведь не жуир, не бонвиван, не кудесник, не бездельник. Упражненьем голос развивал. Тщаньем добывал толику денег. Даром ничего не брал. Впрочем — не давали. Жил, как будто отбывал аврал, но сравненье подберешь едва ли.

«На русскую землю права мои невелики…»

На

русскую землю права мои невелики. Но русское небо никто у меня не отнимет. А тучи кочуют, как будто проходят полки. А каждое облачко приголубит, обнимет. И если неумолима родимая эта земля, все роет окопы, могилы глубокие роет, то русское небо, дождем золотым пыля, простит и порадует, снова простит и прикроет. Я приподнимаюсь и по золотому лучу с холодной земли на горячее небо лечу.

«Арьергардные бои…»

Арьергардные бои — все, что нам осталось, и у каждого — свои, собственная старость. Общая у нас черта: убывают кадры и подводится черта. Крышка арьергарду. Прядь седая у виска: тучи небо кроют. Арьергардные войска молодежь прикроют. Платим до конца платеж в том сраженьи тихом. Арьергарды, молодежь, вспомянешь ли? лихом? Лучше лихо помяни то, что мы избыли. Помяни и извини: уж какие были.

САМ ВСТАЕШЬ

Легкое покалыванье совести на исходе трудового дня от какой-нибудь кровавой новости, мало задевающей меня — словно при китайском врачеваньи, вроде бы незначащий укол небольшого чина или званья в душу загоняет кол. Словно бы при иглотерапии, так же, как при ней, точь-в-точь — вроде бы тебя не торопили, сам встаешь. Уходишь в холод, в ночь.

НЕОБХОДИМОСТЬ ГОРЯ

Радость радости не приносила. Счастье длилось короткий миг. Только горе — великая сила — длится дольше столетий самих. Только горе обширно, как море, и, как небо над ним, высоко, и в конце концов только горе переносится нами легко. Оглушенный трезвоном счастья, надоедным его бубенцом, я задумываюсь все чаще, что доволен буду концом этой долгой удачи, ровной, словно полировка доски, и началом тоски огромной, бесконечно большой тоски.

НАДЕЖДЫ

Все уладится, обойдется. Горе, в общем-то, — не беда, и в последний момент найдется, что затеряно навсегда, и в последний момент, последний, окончательный, страшный момент дождик, что ли, посыплет летний, как предвестие перемен, или солнышко выйдет, выглянет, или травка асфальт прорвет, и почти утопленник — вынырнет, и почти мертвец — оживет. Так, с бессмысленностью невежды, я надеюсь, что надежда не захочет меня выдавать. Не решится, а если захочет, то

потом непременно расхочет, не пойдет меня выдавать.

КРАТКОСРОЧНЫЙ ОТПУСК

Отпуск дал себе на отчаяние, на скулеж и жалобный вой, на бессмысленное качание (руки заломив) головой. И опять — за стол. За работу, чтобы изредка за трудом время слез и холодного поту вспоминать со стыдом. Сомневались, но не усумнились. Колебались, но в нужный момент ни отчаянию на милость и ни страху на сей же предмет не сдались, а то, что говорено было самому себе, это временами дозволено, это не мешает судьбе гнуть негнущуюся линию, вышибать во все времена новым клином старые клинья и переть супротив рожна.

ОТЕЧЕСТВО И ОТЧЕСТВО

— По отчеству, — учил Смирнов Василий,— их распознать возможно без усилий! — Фамилии сплошные псевдонимы, а имена — ни охнуть, ни вздохнуть, и только в отчествах одних хранимы их подоплека, подлинность и суть. Действительно: со Слуцкими князьями делю фамилию, а Годунов — мой тезка, и, ходите ходуном, Бориса Слуцкого не уличить в изъяне. Но отчество — Абрамович. Абрам — отец, Абрам Наумович, бедняга. Но он — отец, и отчество, однако, я, как отечество, не выдам, не отдам.

«Терплю свое терпение…»

Терплю свое терпение который год, как пение сольфеджио девчонкой за стеной. Девчонка безголосая горлянку дерет, и за душу терпение мое меня берет. Обзавожусь привычками и привыкаю к ним, то предаюсь порокам, то делаю добро. Девчонка безголосая все занята одним: за гаммой гамму гонит, как поезда метро. Усилие, которое казалось мне бедой, потом в привычку входит и входит в обиход. А я, словно корова — не страшен мне удой. Терплю свое терпение который год.

«Немедленная справедливость!..»

Немедленная справедливость! Закрыть глаза и — воцарится и ровным светом озарится равнина быта моего, блистает серебром, как Рица, немедленная справедливость, вокруг расстелется счастливость, она и больше ничего. Она, она! Ее законы, нависшие, словно балконы, и обязательное счастье, нависшее, словно обвал. Неукоснительное счастье, его законоположенья пришли немедленно в движенье, рокочут, как девятый вал. Закрыл глаза и вдруг представил, испуганно их открываю, открою — больше не закрою. Нет, той страны не нужно мне, где исключения из правил не допускаются игрою. Мне тошно будет, не скрываю, в той справедливейшей стране.