Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
А утром Василий Тихонович, встретив меня в школе, сказал:
— Ты что-то вчера был подозрительно покладист при этой Ващенковой. Уж не подбородок ли с ямочкой виноват? Смотри: разные там, пусть даже невинные, увлечения — непозволительная роскошь в такой обстановке, в какой ты окажешься, да и она-то… интеллектуальная щеголиха, за душой, кроме звона, ничего…
Я молча отвернулся от него.
Сам перед собой и перед другими я храбрился: не так уж и страшен Степан Артемович. Как он может со мной расправиться? Самая высшая мера административного воздействия с его стороны — снять с работы, убрать из школы. Но это не просто сделать. За то, что не сходятся взгляды на методы обучения, за поиски нового с работы не снимают.
Ну, а что он может сделать мне помимо этого? Запретить проводить уроки так, как я хочу? Не станут же он и Тамара Константиновна на каждом уроке постоянно держать меня за рукав. Что бы они ни делали, а на своем-то уроке я всегда буду полновластным хозяином. Конечно, у Степана Артемовича есть много способов отравить существование, испортить нервы. Но еще посмотрим, чьи нервы крепче: мои или Степана Артемовича.
Я без особого трепета ждал педсовета.
— Но вот за покрытым зеленым сукном столом, растянувшимся во всю длину учительской, расселись учителя. Я тоже занял среди них свое излюбленное место, в углу под матерым фикусом, свешивающим жесткие лакированные листья.
Сколько раз мне приходилось ждать начала педсовета! И сегодня все выглядит обычным. Учителя переговариваются друг с другом, курят, кое-кто, не обращая внимания на шум, пользуется моментом, проглядывает ученические тетради. Но сейчас я с особым вниманием, с придирчивым пристрастием вглядываюсь в знакомые лица.
Преподавательница химии Евдокия Алексеевна Панчук, низенькая, полная, молодящаяся женщина, с подвыщипанными бровями, с тугой курчавостью шестимесячной завивки на голове, с нитью искусственного жемчуга под двойным подбородком. Рядом с нею кроткая, тихая старушка Агния Никитична — учительница немецкого языка, Анисим Петрович, степенный, флегматичный, молчаливый, лацканы пиджака постоянно осыпаны табачным пеплом. Он много лет преподает зоологию, анатомию и основы дарвинизма, строг, педантичен, дружен с Акиндином Акиндиновичем, чья лысина сейчас скромно выглядывает из-за его плеча. На другом конце стола бойко о чем-то тараторит Любовь Анисимовна, его дочь, она тоже преподает естественные науки — ботанику и зоологию. Ее терпеливо слушает Горшакова Мария Ивановна, преподавательница математики в пятых — седьмых классах. Она отличается своей неприметностью и робостью, ходит во время перемен по школьным коридорам бочком, постоянно получает выговоры от Тамары Константиновны за шум на уроках. Независимо держится учитель рисования и черчения, мой тезка, тоже Андрей и тоже Васильевич — аккуратист, щеголь. Я никогда не видел его без туго затянутого галстука. За длинным столом почти нет свободных мест. Со всеми учителями я в самых добрых, товарищеских отношениях. Никто из них не желает мне зла, по если станет выбор, кого поддержать — меня или Степана Артемовича, то каждый, без сомнения, поддержит директора.
Много друзей, много товарищей, но только четверо из всех сидящих, наверно, понимают меня сейчас. Выставив острые локти, поводя из стороны в сторону горбатым носом, как и я, оценивая учителей, дымит закушенной папиросой Василий Тихонович. Сидящая рядом с ним Мария Ивановна отворачивается от дыма, морщится, но не осмеливается попросить его отодвинуться подальше. Олег Владимирович сосредоточенно накручивает правую бровь. Иван Поликарпович с удобством расположился в своем кресле. Жора Локотков бросает в мою сторону доверительные взгляды. Эти четверо на моей стороне. Но из них я полностью могу положиться на одного Василия Тихоновича. Олег Владимирович покладист, не любит разногласий, если и выступит, то для того, чтобы помирить меня со Степаном Артемовичем. Иван Поликарпович может и поддержать, ему при его независимости это не трудно, но будет ли портить он из-за меня многолетние добрые отношения со Степаном Артемовичем? А Жора Локотков —
Только сейчас я по-настоящему начинаю ощущать силу Степана Артемовича. Он сам не станет накладывать запрет, за него сделают учителя. И уж если я после этого ослушаюсь, стану противиться общему мнению, то надо мной повиснет сразу же страшный упрек — выступил против коллектива. Такие вещи не прощаются.
Я гляжу на учителей, курю папиросу за папиросой.
Степан Артемович занял свое место в конце стола, рядом с ним Тамара Константиновна со строгой важностью окидывает взглядом переговаривающихся учителей, и под ее взглядом учителя виновато притихают. Степан Артемович отвернул рукав, взглянул на часы на тощем запястье, поднял седой ежик волос.
— Должна, товарищи, подойти Коковина. Я думаю, нам надо начинать без нее, чтоб не терять зря времени.
Я и Василий Тихонович обмениваемся быстрым взглядом. «Держись», — говорят его глаза из-под жестких ресниц. «Постараюсь», — отвечаю я.
Едва Степан Артемович открыл рот, чтобы начать педсовет, как ворвалась Коковина.
— Прошу прощения! Виновата! Виновата! Каюсь… Задержал телефонный разговор, весьма срочный… Здравствуйте, здравствуйте! Продолжайте, продолжайте, Степан Артемович… Ах, стул… Спасибо. Продолжайте, я не произнесу больше ни слова.
Она водрузила перед собой на стол портфель и застыла со строгим выражением на энергичном, морщинистом, остроносом лице.
Раиса Порфирьевна Коковина — старая дева, но в отличие от заурядных старых дев не была мужененавистницей, напротив, она никогда не упускала случая, чтобы с негодованием обрушиться на непростительные слабости прекрасного пола.
— Что мы, женщины! — частенько можно было услышать ее патетическое восклицание. — Что мы практически значим для общества?! Выполняем одну только функцию деторождения. Даже для воспитания этих детей я считаю мужчин более пригодными. К нам приходят из институтов молодые учительницы, и ни на одну я не могу понадеяться. Почти каждая норовит выскочить замуж, обложиться собственными детьми, бросить работу. Мне чужды предрассудки, я, как сугубо деловой человек, отдаю приоритет мужчинам.
И хотя Коковина, обрушиваясь на женщин, употребляла местоимения «мы», «нас», но, по всей вероятности, себя к ним не причисляла. В меру высокая, без меры худая, с тощим узелком волос, пронзенным с разных сторон торчащими шпильками, она носила внушительных размеров мужскую пыжиковую шапку, курила дешевые крепкие сигареты, не смущалась своих желтых, обкуренных пальцев.
Я ни разу еще не видел ее без туго набитого портфеля. Этот портфель среди учителей вошел в поговорку. Если какая вещь не ладилась, говорили: «Строптива, как коковинский портфель». Портфель действительно обладал несносным характером. Если на каком-нибудь совещании требовалось из него вынуть нужную бумагу, хозяйка, краснея от напряжения, теребила, рвала замок, трясла портфель и в конце концов восклицала:
— Что же вы смотрите? Мужчины, помогите!
В этих словах невольно звучало признание, что она, Раиса Порфирьевна Коковина, все-таки женщина, мало того, не лишенная самого непривлекательного из женских пороков — каприза.
Как правило, портфель не поддавался и мужским рукам. Его оставляли в покое, документ пересказывался на словах. Но после того как Коковина рывком снимала портфель со стола или с трибуны, он вдруг открывался сам, и на пол летели бумаги, газеты, недоеденные бутерброды.
Степан Артемович, хладнокровно переждав суету, вызванную приходом Коковиной, произнес:
— Предметом сегодняшнего совещания будет обсуждение, так сказать, новых изысканий в области обучения, сделанных товарищем Бирюковым Андреем Васильевичем. Не хочу ничего предуведомлять. Предлагаю такой ход событий: выслушаем для начала Андрея Васильевича, выслушаем тех товарищей, которые захотят что-либо добавить в защиту идей Бирюкова, а уж затем со всей тщательностью взвесим и обсудим совместно. Никто не возражает против такого порядка? Нет. Тогда прошу вас, Андрей Васильевич…