Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
Со стволом молодой березки на плече Саша вернулся к возам. Сено из оврага было сложено кучей возле порожней телеги.
— Настя! — окликнул Саша.
В ответ из сена послышались сдавленные рыдания.
— Настя, что с тобой?
Из кучи сена торчали старенькие, со сбитыми набок каблуками сапоги Насти.
— Вот еще… Да что случилось? С чего ты?
Настя села — к платку, к выбившимся волосам пристало сено, лицо, осунувшееся, усталое, весь вид ее, в мятом пиджаке, в грубых сапогах, какой-то обездоленный, горестный.
—
— Обидел тебя чем?
— Коль сам знаешь, что обидел, нечего и распытывать.
Она снова закрыла лицо руками.
— Настя…
— Что — Настя? — резко откинула она руки. — На вот, радуйся! Слезы лью! Лестно небось… Сама любого парня присушить могу, ты меня присушил… Чем только? Мало ли кругом меня увивалось…
— Настя, пойми…
Саша осторожно дотронулся до ее руки. Рука Насти, худенькая, с нежной кожей на тыльной стороне, была груба и шершава на ладони. Она схватила Сашину руку, притянула его к себе.
— По ночам снился. Покою нет… Ты уж думаешь, что бесстыдная я, бессовестная… Пристаю… А что сделаю, коль тянет? Ни к кому так не тянуло. Упал нынче под воз — сердце остановилось. Подмяла бы тебя лошадь, рядом бы легла, кажись, умирать… Заплачешь тут, коль видишь — ты в тягость, ни взгляда ласкового, ни слова человеческого…
Саша чувствовал теплоту и крепкий запах сена от Настиной одежды. К его щеке прижалась мокрая горячая щека.
— Настя, сумасшедшая!..
— Верно, сумасшедшая… Ум помутился, не могу без тебя. Хоть на время, да мой… Ледышка ты, людской радости в тебе ни на капельку…
Она прижималась, горячие губы искали его губы, сухой туман окутал мозг, цветные пятна, как оранжевые совы, поплыли в глазах… Словно издалека слышался шепот:
— Иной раз думаю: рвал бы, кости ломал, не от боли, от счастья плакала бы…
Настя замолчала, только вздрагивающие губы обжигали лицо, без слов просили, умоляли…
Распряг лошадей, не стреножив, пустил по деревне, неразвитые возы оставил у конюшни, сам, как вор, крадучись, направился к дому Игната Егоровича…
Избы сердито уставились ночными, черными, влажно поблескивающими окнами. Казалось, не спит народ, из каждого окна глядят любопытные.
Случилось позорное. Какими глазами взглянуть теперь на Катю? Какой ценой искупить вину? Не говорить, затаить, спрятать позор? Разговоры пойдут, не спрячешься… Да что там разговоры, от своей совести нет прощения!
На следующий день он столкнулся с Настей у конторы. В белой пышной кофточке, в тесно обтягивающей узкие бедра черной юбке, Настя брезгливо, как чистоплотная домашняя кошечка, перебирала модными туфельками по грязному правленческому двору.
Старик пастух из деревни Большой Лес, дед Незадачка, как всегда навеселе, увидев Настю, с пьяненьким изумлением развел руками:
— Бутончик мой сладенький! Пра слово, бутончик…
Настя проплыла мимо восхищенного старика, бросила Саше улыбку, горделивую,
А Саша вздрогнул от стыда, горя и ненависти к ней.
Станция Великая — бревенчатый вокзальчик с дощатой платформой — наверняка со времени своего основания не видала такого нашествия.
Вдоль дороги борт к борту стоят грузовые машины: истрепанные по дорогам полуторки, осанистые трехтонки, даже пятитонный дизель с высоко поднятым кузовом — предмет вечной зависти каждого колхозного председателя. У грузовиков к бортам из толстых вершковых досок приделаны клети… Тут же — густо пропыленные от скатов до брезентовых тентов легковые «газики», та же пыль придает нарядным «Победам» утомленный вид. Лошади, запряженные в легкие ходки, плетушки, старомодные, начавшие, быть может, свой век до коллективизации, тарантасы. Лошади просто оседланные. К ним уже из леспромхозовского поселка набежали на даровое сено козы. Повозочные хлещут их кнутами, гонят прочь. Из того же поселка появилась партия мальчишек, жадных до развлечений и пронырливых не менее коз.
Колхозные председатели стоят озабоченными кучками. Те из них, кто повидней, чей колхоз пользуется уважением, — в сторонке, на особи: рослый, с опущенными плечами Игнат Гмызин; с багровой шеей, наплывшей на ворот рубахи, Федосий Мургин; костистый, хищно вскинувший голову Максим Пятерский; молодой, в галифе, в рубахе навыпуск — ни дать ни взять красавец со старинной картинки — Костя Зайцев…
Из-под всех станционных кустов торчат головы, и в фуражках и простоволосые, рядом с ними — сапоги, а то и просто босые ноги — перематывал хозяин портянки да решил понежить на ветерке пятки.
Две большие группы женщин. Одни сидят на солнцепеке, распаренные, поскидавшие с голов на плечи платки, едва-едва перекидываются словом, другим. Вторая группа тоже на солнцепеке, но эти стоят и так громко и бойко разговаривают, что со стороны кажется — всем десятком враз торгуются о чем-то.
Молодежь из колхозов, девчата и парни, похохатывает в тени вокзала. Среди них Катя Зеленцова.
Под развесистой березой — стол. Около стола — в белых халатах зоотехник Дядькин и главный ветеринарный врач района Пермяков. Дядькина каждая хозяйка знает в Коршунове — он мастерски удаляет перерастающие зубы поросятам. Пермяков, рыжеватый, веснушчатый, нетерпелив — все время ищет в своих карманах что-то, цедит сквозь зубы:
— Экие увальни. В тартарары провалился их эшелон, что ли?
Дядькин сидит на стуле, косо стоящем на земле, спокоен, сосредоточенно, со вкусом курит, пропуская каждую затяжку сквозь заросшие волосом широкие ноздри.
Из станционных дверей вышло, сопровождая начальника в красной фуражке, районное руководство: Мансуров, Сутолоков, Зыбина…
Начальник станции, повертев торопливо своей красной фуражкой, оторвался и рысцой бросился куда-то к складам. Со всех сторон вслед ему полетели вопросы: