Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем
Шрифт:
— Рад, что пришел. Очень рад.
— А у меня дело…
— К черту дела! Давай хоть раз посидим да поговорим, как обычные люди, не о кормовой базе, а так, ни о чем, хоть о вчерашнем дождичке. Ты знаешь, Игнат, — тяжело… Тут еще это с Федосием… Вроде и авторитет у меня, уважение, а ведь приглядеться — один как перст.
— Почему бы это? Уж не потому ли, что в начальство вышел?
— Не знаю. Кажется, не заношусь, спесью не надуваюсь.
Оба помолчали. Не о делах, оказывается, они говорить разучились. Бывало, когда-то Игнат приглашал Павла к себе на рыбалку —
Павел хотел было произнести со вздохом: «Ну, какое там дело, выкладывай», как Игнат поднялся:
— Что это у тебя?
Он шагнул, снял с сейфа картуз Мургина. Мясистое, мягкое лицо отвердело, какая-то непривычная черствость появилась в нем.
Для самого Павла появление картуза сейчас было неожиданностью. Оба молча минуту-две разглядывали: кожа порыжела, потерлась — видать, много лет служил картуз своему неприхотливому хозяину, — козырек дряблый, темный, захватанный, — его руками захватан! — внутри околыш засалился от пота, въевшийся запах пота еще сохранился. В этой старенькой вещи Мургин продолжал жить. И обоим, Павлу и Игнату, позавчера только похоронившим его,эти памятки жизни казались странными…
— Оставил… Я прибрал. Отдать потом хотел… И не вышло, — вполголоса пояснил Павел.
— Так, так… Без картуза выскочил, — хмуро обронил Игнат.
— Игнат… ты винишь меня?
— В чем? В этом? Ведь отчитывал ты не с намерением, чтоб он бежал искать веревку.
— Некоторые, должно быть, так и подумают…
— Вряд ли…
Снова неловкое молчание. Игнат продолжал вертеть в руках картуз, разглядывал со всех сторон, а Павлу хотелось остановить с досадой: «Да брось ты! Нашел забаву…»
— Признайся, — Игнат наконец отложил картуз, — Федосия-то хотел пугалом выставить?
— При чем тут пугало? Я одного хотел — чтоб другие серьезнее к своим делам относились.
— Телега не смазана, воз туго идет — не конь виноват…
— Ты без загадок…
— Какие загадки. Перегнул ты, Павел, со скотом.
— Слышал. Обычная перестраховка.
— Мне, брат, страховаться нечего. Свой скот я накормлю, в тепло поставлю, падежа не допущу, весь приплод сохраню.
— Чего тогда и беспокоишься?
— Не за себя. За Никиту Бочкова из «Искры», за Лущильникова из «Красной зари», за все колхозы беспокоюсь. Врасплох их скот застал.
— Уволь. Как-нибудь мы сами об этом побеспокоимся.
— Кто это «мы»?
— Райком.
— Я член бюро райкома. Почему я должен меньше тебя болеть за район?
Мансуров криво усмехнулся:
— Выходит, не меньше, а больше болеешь. Ничего не скажешь, похвально, очень похвально.
— Смотри — молодой осот легче выдернуть, свежую ошибку проще исправить.
…Нет, что-то треснуло в прежней дружбе. Перебросились о сенокосе, об МТС, которые до сих пор не перегнали тракторных косилок (Игнат и заглянул, чтоб сообщить это), простились сдержанно.
Мансуров думал с раздражением:
Картуз Мургина лежал на столе. Что с ним делать? Не держать же его у себя. Выбросить? Почему-то не поднимается рука. Отослать старухе Федосия?.. Что тогда подумают в деревне Погребное? От секретаря райкома пришел картуз покойного председателя — чего доброго, насочиняют еще историй. Да и картуз-то гроша ломаного не стоит.
Павел сунул его в самый нижний ящик стола, запер на ключ — с глаз подальше.
Как и ожидал Павел Мансуров, его вызвали в обком.
Кем он станет, если его отстранят от работы, куда пойдет? За всю свою беспокойную жизнь он так и не успел получить профессии. Не инженер, не агроном, не учитель, даже офицер такой, что сдан в запас. Где смог бы он устроиться?.. Скорей всего сунут на заведование промтоварной артелью или в сонную контору какого-нибудь пищепрома…
Но в кабинет к Курганову Павел вошел внешне спокойный, голову нес прямо, с достоинством, от дверей к столу четко отстучали по паркетному полу каблуки его ботинок.
Через огромные окна ломилось во всю силу пыльное юродское солнце. Курганов сидел без пиджака, ворот свежей сорочки расстегнут на потной шее. Обычно живые, колющие мелкими зрачками глаза секретаря обкома сейчас глядели из-под приспущенных век устало. И утомленное жарой лицо Курганова, его веки, коричневые, тяжелые, прячущие под собой зрачки, и то, что без пиджака он, по-простецки в рубашке, — все это, как ни странно, успокаивало Павла Мансурова. Не верилось, что этот пожилой (только теперь Павел почувствовал возраст Курганова), будничный на вид человек может перетряхнуть его жизнь. Для этого, казалось почему-то, непременно нужна необычная обстановка и не обычный, а официальный вид обкомовского секретаря.
На красном сукне стола для заседаний, как раз напротив того места, где уселся Павел, стоял большой макет какой-то постройки: стены сложены из игрушечных бревнышек, крошечный шифер на крыше не отличишь от настоящего, из распахнутых дверок выбегают рельсы, на них — вагонетка, столбы с электрическими лампочками, само строение — два корпуса, приставленные один к другому в виде буквы «Т». Разглядывая макет, время от времени косясь на Курганова, Павел Мансуров стал рассказывать, просто, не волнуясь, не оправдываясь, словно докладывал не чрезвычайное происшествие, а вводил в курс дела по сеноуборке.
…Кормов мало. Да, это так. Но когда кризис с кормами почти миновал, у Мургина на скотном дворе случился надеж, два раза подряд — несчастье дуплетом. Он, как секретарь райкома, разумеется, не мог смотреть на это сквозь пальцы. Было бюро, он, Павел Мансуров, не скрывает, выступал резко, а как же иначе?.. Словом, та или иная причина, но, как снег на голову, нежданно-негаданно трагическая развязка. Оправдываться он не будет. Если обком и районные коммунисты найдут нужным поставить все это ему в вину — что ж, он примет…