Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна
Шрифт:
— Не станем! — так же громко подтвердила Анна.
Рама — мощное сооружение для конвейерного подъема ковшей-черпаков — лежала перед понтоном будущей драги на деревянных подставках. Когда ее длинное тело было разделено надвое, десятки рабочих стали растаскивать половины, нестерпимо блестевшие в разрубе, примеряли, прикладывали к ним кусок вставки.
— Три метра двадцать сантиметров для черпаковой рамы и три с половиной для стакерной, — сказал Уваров. — Теперь мы сможем черпать породу глубоко! А когда Ивашкин предложил сделать все своими силами, помнишь, какой дерзостью это
— Да, заказ на новые рамы в Ленинграде был бы готов только через месяц, а сюда их доставили бы поздней осенью, — говорила Анна, поднимаясь следом за Уваровым по круто сброшенным мосткам.
Внизу, под дражным понтоном, поддерживая его, стояли клетки из коротких бревен; там пряталась прохладная тень и неслышно текла мелким ручьем мутная вода. А наверху от нагретого железа так и отдавало горячим теплом, хотя было уже за полдень, и черные тени Уварова и Анны пересекали весь бурый понтон, сиявший крохотными солнцами заклепок.
Здесь тоже стоял звон, разносившийся по всей окрестности, за ажурными переплетами высоких ферм, на которых должен был утвердиться корпус дражного помещения, бригада сборщиков склепывала последние листы понтонной обшивки.
— Теперь драга сможет вступить в строй нынешним летом, — рассуждал Уваров сам с собою под звон железа.
— О чем ты, Илья? — спросила Анна.
— Я говорю, что хорошо, когда трезвый расчет соединяется в деле с живым воображением: а как лучше? — не повторил, а продолжал Уваров свои мысли вслух. — Ведь Ветлугин не отказался от предложенного им проекта потому, что не представляет, как лучше, а видит только необычность твоей идеи.
— Он упрямо стоит на своем и говорит, что я хочу ввести не камеру, а целую десятину, что мой проект четырех камер десятин и трех пятиметровых целиков безумная затея. Отправим оба проекта — и посмотрим.
— Ты сознаешь, какую ответственность берешь на себя? — испытующе спросил Уваров.
— Сознаю и отвечаю за все.
— Отвечать будешь не ты одна. Но я уверен в реальности твоего предложения, хотя многим оно покажется смелее и дерзновеннее ветлугинского. Как относится к этому делу Андрей? — спросил неожиданно Уваров, с интересом наблюдая за слесарем, бравшим щипцами белораскаленный болтик заклепки.
Брызги окалины сверкнули под ударом молота, но вдруг повеяло жаром, запахло гарью: рабочий-подавальщик рванулся мимо, сбивая руками с одежды накинувшееся на него пламя, нелепо улыбаясь от испуга и боли.
— Эх, растяпа! — рявкнул Уваров, по медвежьи схватывая горевшего.
В следующий момент он повалил его наземь, подбежали другие рабочие, заминая, туша огонь кто кепкой, кто лосевой голицей, кто пиджаком. Все окончилось легкими ожогами, суматохой, испугом.
— Куда поскакал? — выговаривал потерпевшему Уваров, сам очень бледный, с трудом переводя дыхание. — Сгорел бы на ветру, как охапка соломы.
— Кажется, ты тоже обжегся? — тревожно спросила Анна.
— Немножко, пустяки, — ответил Уваров, засучивая обгоревший рукав и хмуро глядя не на
Анна не успела ответить на вопрос об Андрее, и ей не хотелось, чтобы Уваров повторил его. Слишком тяжело ей было вспоминать о последнем споре с мужем: сразу взбаламучивался неприятный осадок, оставшийся на душе, и делалось больно за свою резкость, за нежелание Андрея понять ее замысел.
— Значит, дружба с Ветлугиным рассохлась? — спросил Уваров, когда они возвращались со сборки драги на Светлый.
— Не то чтобы дружба рассохлась, но появилась настороженность… Знаешь, иголочки такие: как ни подойди — покалывают! Обоюдно, конечно. Соперничество? Возможно. Но тут не только столкновение авторских самолюбий…
Она не досказала своей мысли, задумавшись.
Раз взявшись за дело, Анна чувствовала себя обязанной довести его до конца. Она страдала и стыдилась, если оно выходило у нее только хорошо, стремясь сделать все отлично.
После разговора с Андреем она потеряла спокойный сон, почти не отходила от письменного стола и так похудела, что Клавдия, гордая своим искусством поварихи, почувствовала себя оскорбленной.
— Кушать надо побольше, — сказала она Анне однажды после завтрака. — Высохли совсем. Люди подумают, что мы вас голодом морим.
— Вы сами не толстая, — возразила Анна, тронутая этой заботой.
— Обо мне другой разговор. Мое дело… одинокое… — Клавдия хотела сказать «девичье», но в присутствии Андрея почему-то не решилась. — А вы детная мать, женщина во всей силе. Вас полнота красит… И что за охота убиваться так из-за чужой фабрики? — добавила Клавдия вполголоса.
Внешняя перемена в Анне не ускользнула и от глаз Уварова.
«Наверное, поссорилась она с Андреем из-за его разведок, — размышлял он, припоминая недавнюю жизнерадостность Анны, особенно привлекавшую в ней, деловой женщине. — Что ее еще может сушить? Работа, правда, везде идет на высоком напряжении…»
У себя в маленьком домике, с печью-плитой у входа, с якутским ковром из кусочков меха перед кроватью и кипами газет на столе и на книжном шкафу, Уваров прежде всего распахнул створки окон, осторожно переставив плошки с живыми цветами, и занялся почтой, принесенной без него уборщицей.
Газеты, журналы, телеграммы, письма из обкома партии, извещение о подписке на новые издания… Забинтованная рука Уварова перевернула последний листок почты, и он крепко задумался.
Случай на драге разворошил старые воспоминания. Сколько радости было в свое время в жизни Уварова, радости, о которой так же больно вспоминать, как и о том, что сразу смахнуло ее. Уваров бережно вынул из бумажника тронутый желтизной любительский фотоснимок. Молодая женщина в сарафане и босиком, с волосами, небрежно заколотыми после купания, стояла на берегу, у лодки, с веслом в руках. Она, смеясь, говорила что-то мальчугану лет пяти, сидевшему на корме; другой мальчишка лез в лодку, навалясь голой грудью и животом на борт, смешно выставив попку, обтянутую трусиками.