Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
— Стало быть, ее нет на свете, тогда понятно, почему она мне постоянно мерещится! С той минуты, как я пришел в себя, мне все чудится, будто она тут. Еще нынче утром я даже оглянулся — привиделось, будто она появилась у моего изголовья… Ведь Флора умерла, а мы с тобой живем. Как бы она нам теперь не отомстила!
Северина содрогнулась.
— Замолчи, слышишь, замолчи! Ты меня с ума сведешь!
И вышла из комнаты; Жак услышал, как она спускается по лестнице к Доверию. Сам он по-прежнему сидел у окна и, забыв обо всем на свете, не отрываясь, глядел то на домик путевого сторожа с высоким колодцем, то на маленькую дощатую будку, где Мизар, казалось, клевал носом, машинально выполняя свои однообразные и монотонные обязанности. Проходили часы, а Жак все не отводил глаз от окна, как будто упорно, хотя и тщетно, бился над разгадкой какой-то непостижимой тайны, над проблемой, от решения которой зависела его жизнь.
Он не уставал наблюдать за Мизаром: этот жалкий сморчок с мертвенно-бледным лицом, этот чахоточный, которого постоянно мучил кашель, все-таки умудрился отравить
И ныне Жак с удивлением обнаруживал, что Мизар нисколько не переменился. Стало быть, можно убить и не терзаться этим, и жить, как прежде! После лихорадочного возбуждения первых дней путевой сторож снова впал в обычную вялость, — хилый от природы, боявшийся всяких потрясений, он прикидывался тихоней. В сущности, хотя он и извел жену, верх-то взяла она, а он остался в дураках, перевернул весь дом, но ничего не нашел, ни сантима! На землистом лице Мизара жили только глаза — тревожные, рыскающие, они говорили о снедавшем его беспокойстве. Перед ним неотступно стояли вылезшие из орбит глаза покойницы, и ему чудилось, будто она с ужасной издевательской усмешкой твердит: «Ищи! Ищи!» И Мизар искал, мозг его отныне не знал ни минуты покоя, без передышки он мучительно думал, думал о том, куда Фази могла запрятать кубышку, перебирал в уме предполагаемые тайники, отбрасывал те, которые уже успел перерыть; его кидало в жар, едва он вспоминал о каком-нибудь новом укромном местечке, он буквально Сгорал от нетерпения, бросал все дела и бежал туда… Но тщетно! То была его кара, мучительная кара, нестерпимая пытка; в конце концов Мизар вовсе перестал спать, он не мог ни на минуту сомкнуть глаз и, против воли, тупо думал все о том же, навязчивая мысль стучала в его мозгу, как громко тикающие часы! Трубя в рожок — один раз, когда поезд шел к Гавру, и два раза, когда поезд шел к Парижу, — Мизар мысленно искал; подчиняясь приказам электрических звонков или нажимая на кнопки сигнальных аппаратов, перекрывая либо разрешая движение, он искал, искал непрерывно и исступленно, искал днем — в часы вынужденного безделья, в промежутке между поездами, искал ночью — когда, борясь с мучительной дремотой, он, сидя в дощатой будке, затерянной в глухом молчании пустынного и мрачного края, ощущал себя изгнанником, заброшенным на край света. Тетка Дюклу, приставленная теперь к шлагбауму, горела желанием женить на себе Мизара, вот почему она всячески обхаживала его, и ее сильно беспокоило, что он по ночам совершенно не спит.
Однажды ночью Жак, который уже начал передвигаться по комнате, поднялся с постели и подошел к окну; выглянув наружу, он увидел, что в домике путевого сторожа кто-то ходит взад и вперед с зажженным фонарем, — должно быть, Мизар продолжал поиски. На следующий день с наступлением темноты машинист снова занял свой наблюдательный пост у окна, и тут он с удивлением заметил на дороге, прямо под окнами соседней комнаты, где спала Северина, какую-то темную высокую фигуру; приглядевшись, Жак узнал Кабюша. И это — Жак бы и сам не мог бы сказать почему — не только не рассердило его, но даже наполнило печалью и сочувствием к незадачливому верзиле: вот бедняга, стоит покорно на улице, как верный пес! Странное дело, ведь Северину, по правде сказать, и красивой-то не назовешь! Но ее хрупкая, стройная фигурка, густые черные волосы и светло-голубые глаза, видно, таят в себе властное очарование, если даже такой дикарь, как Кабюш, этот нескладный детина, настолько увлекся ею, что торчит по ночам под дверьми, точно трепещущий от страсти мальчишка! И Жаку вспомнилось то, чему он прежде не придавал значения: с какой готовностью каменолом помогал Северине, с каким рабским обожанием заглядывал ей в глаза. Да, разумеется, Кабюш любит, страстно желает ее! Наутро Жак принялся следить за великаном, помогавшим молодой женщине оправлять постель, он заметил, как тот украдкой подобрал шпильку, выскользнувшую из волос Северины,
Прошло еще два дня; со времени крушения миновала уже неделя, и, как предвидел врач, можно было надеяться, что Жак и Анри вскоре приступят к работе. Однажды утром машинист, сидевший, по обыкновению, у окна, увидел Пеке, проезжавшего мимо на новехоньком паровозе; кочегар помахал рукой, словно приглашая присоединиться к нему. Однако Жак не спешил, теперь его удерживала в Круа-де-Мофра вновь проснувшаяся страсть к Северине и тревожное ожидание чего-то рокового, чему суждено было произойти. В тот день до него опять донеслись с нижнего этажа раскаты юного и звонкого смеха, веселые голоса девушек — теперь печальное жилище походило на шумный и оживленный пансион в часы перемены. Жак понял, что вновь приехали сестры Довернь. Он ничего не стал говорить Северине, впрочем, она весь день пропадала внизу и заглянула к нему лишь на пять минут. Потом, к вечеру, в доме вновь воцарилась гробовая тишина. И когда — серьезная, чуть бледная — Северина вошла в комнату Жака, он пристально поглядел на нее и спросил:
— Ну, как, уехал? Сестры увезли его?
Она односложно ответила:
— Да.
— И мы наконец одни? Совершенно одни?
— Совершенно одни… Завтра нам придется расстаться, я возвращаюсь в Гавр. Пожили в пустыне — и довольно.
Он по-прежнему смотрел на нее, натянуто улыбаясь. Потом решился:
— Тебе жаль, что он уехал? Да?
Молодая женщина вздрогнула от неожиданности и собралась было запротестовать, но Жак остановил ее:
— Я не ищу с тобой ссоры. Сама видишь — я не ревнив. Однажды ты мне сказала: «Если я тебе буду неверна, убей меня!» Но разве я похож на человека, замышляющего убить свою возлюбленную?.. Однако признайся сама, ведь ты в последние дни оттуда не вылезала. Со мной проводила считанные минуты. И под конец мне вспомнились слова Рубо: он утверждал, что в один прекрасный день ты сойдешься с этим малым, и не ради удовольствия, а только для того, чтобы испытать что-то новое.
Она уже не спорила и лишь раздумчиво повторила:
— Испытать что-то новое… новое…
Потом, повинуясь неодолимому порыву откровенности, заговорила:
— Ну ладно! Я скажу тебе правду… Ведь мы можем открыть друг другу все — нас столько связывает!.. Уже несколько месяцев этот человек домогается меня. Он знает, что я — твоя любовница, и, видимо, решил тоже попытать счастья. И вот здесь, внизу, он заговорил о своем чувстве, принялся уверять, что влюблен в меня до безумия, он так благодарил меня за уход, в его речах было столько нежности, что, не скрою, я на минуту подумала, как было бы хорошо и мне полюбить его, испытать новое, ничем не омраченное, а потому особенно сладостное чувство… Да, разумеется, мне это не принесло бы наслаждения, но зато сулило покой…
Северина остановилась и, немного поколебавшись, продолжала:
— Потому что мы с тобой зашли в тупик, у нас нет будущего… Наша мечта об отъезде; наша надежда на безбедную и радостную жизнь там, в Америке, на безоблачное счастье, зависевшее от тебя одного, — все это рухнуло, ведь ты не решился… О, я тебя ни в чем не виню, даже лучше, что этого не произошло! Хочу только, чтобы ты понял — нас уже не ждет впереди ничего хорошего, завтрашний день будет походить на вчерашний, он принесет те же огорчения, те же муки.
Жак не мешал ей говорить и, лишь когда она умолкла, спросил:
— И поэтому ты отдалась ему?
Северина молча сделала несколько шагов по комнате, затем обернулась к Жаку и только передернула плечами.
— Нет, я не отдалась ему. Не стану божиться, знаю, ты и так мне поверишь, ведь нам незачем лгать друг другу… Просто не могла, как не мог ты совершить то, о чем я так просила. Тебя, верно, удивляет, как это женщина, все взвесив и придя к выводу, что ей стоит отдаться мужчине, не может на это решиться? Сказать по правде, я и сама не пойму, что меня удержало… Прежде мне очень легко было пойти навстречу мужу или тебе, доставить вам удовольствие, когда я видела, что вы пылаете страстью. Так вот, а на сей раз я не могла! Он только целовал мне руки, даже не прикоснулся к моим губам, клянусь тебе в том. Он верит, что я приеду к нему в Париж, бедняжка так страдал, что я не захотела приводить его в отчаяние.
Северина, должно быть, права, Жак верил ей, он понимал, что она не лжет. И вдруг — при мысли, что они теперь тут совершенно одни, вдали от всего живого, — в нем с новой силой вспыхнула страсть, его охватила привычная тревога, ужасное смятение, неотделимое от желания. Он попробовал было выскользнуть из этих дьявольских тисков и крикнул:
— Но у тебя есть еще один воздыхатель — Кабюш!
Молодая женщина порывисто подошла к нему:
— Ах, ты и это заметил, тебе и это известно… Да, правда, есть еще Кабюш. Не пойму, что с ними со всеми стряслось!.. Он и вовсе молчит. Но когда мы с тобой целуемся, ломает себе руки. Слыша, как я обращаюсь к тебе на «ты», забивается в угол и плачет. А потом у меня каждый день пропадают разные мелочи, то перчатка исчезнет, то платок, он уносит их, как сокровища, в свое логово… Надеюсь, ты, однако, не допускаешь мысли, что я могу сойтись с таким дикарем. Ведь он какой-то великан, я бы его бояться стала. Впрочем, он ничего и не требует… Нет, нет, такие верзилы только с виду грозны, а на самом деле они тише воды, ниже травы. Кабюш умирает от любви, но ничего не добивается. Можешь смело оставить меня на месяц под его присмотром, он ко мне и пальцем не прикоснется, как не прикоснулся в свое время к Луизетте, теперь я готова дать голову на отсечение!