Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
— Матушка, еще ничего не кончено… Расскажите мне все как есть, ведь я имею право знать, не так ли? Ведь это касается меня.
И Анжелика внимательно выслушала все, что Гюбертина сочла возможным передать ей из рассказа старого священника, причем опускала многие подробности, потому что продолжала скрывать от дочери грубые стороны жизни.
С тех пор как Фелисьен появился в Бомоне, монсеньер жил в непрестанной тревоге и смущении. Он отказался от сына на следующий же день после смерти жены и двадцать лет не хотел его знать, но вот он увидел его во всем расцвете молодости и сил, увидел живой портрет той, кого оплакивал, — юношу одних лет с покойницей, такого же белокурого, воскресившего обаяние ее красоты. Долгое изгнание, долгая злоба против убившего мать ребенка были, в сущности, проявлением осторожности: он предчувствовал то, что должно произойти, и уже раскаивался,
Добрый отец Корниль говорил с Гюбертиной шепотом, и руки его тряслись. Ходили таинственные слухи, говорили, что ежедневно с наступлением сумерек монсеньер запирается в одиночестве; он проводил ночи в отчаянной борьбе с собой, метался в слезах, и заглушаемые плотными занавесями стоны пугали все епископство. Он думал, что забыл, что подавил свою страсть; но она возродилась, неистовая, как ураган, и в нем воскрес прежний мужчина — грозный авантюрист, потомок легендарных воителей. И каждый вечер, на коленях, во власянице, до крови раздиравшей ему кожу, он старался отогнать от себя призрак оплакиваемой женщины, тщетно твердя, что ныне она только горсть могильного праха. Но она вставала перед ним живая, прелестная и свежая, как цветок, совсем юная, такая, какой он любил ее, любил безумной любовью уже зрелого мужчины. Прежние мучения возвращались к нему, его рана сочилась кровью, как в самый день смерти жены; и он оплакивал ее, желал ее и все так же восставал против отнявшего ее бога; он успокаивался только к утру, обессиленный, презирал себя и чувствовал отвращение ко всему свету. О, страсть, свирепый зверь! Как хотел он раздавить ее, чтобы вновь обрести утерянный мир смирения и божественной любви!
Выходя из своей комнаты, монсеньер возвращался к обычной суровости, его высокомерное, чуть побледневшее лицо было спокойно и хранило только следы пережитого. В день, когда Фелисьен открылся отцу, тот выслушал его, не произнося ни слова; он сдержал себя огромным усилием, и ни одни его мускул не дрогнул. Он глядел на сына, такого молодого, красивого, такого пылкого, и сердце его сжималось, словно он узнавал себя в этом безумии любви. То была не злоба, нет, то была неколебимая воля, тяжкий долг — избавить сына от зла, причинившего ему самому столько страданий. Он убьет страсть в сыне, как пытался убить ее в самом себе. Эта романтическая история довершила смятение монсеньера. Как? Нищая девушка, девушка без имени, какая-то вышивальщица, увиденная при лунном свете, взлелеянная в мечте и мечтой превращенная в юную девственницу из «Легенды»? И монсеньер ответил сыну одним-единственным словом: «Никогда!» Фелисьен бросился на колени, умолял его, излагал свои доводы, защищал Анжелику. До сих пор он всегда приближался к отцу с почтительным трепетом и теперь, умоляя не противиться его счастью, все еще не смел поднять глаз на священную особу епископа. Покорным голосом обещал он уйти, исчезнуть, уехать с женою так далеко, что их никогда больше не увидят, обещал отдать церкви все свое огромное состояние. Он хотел одного: жить в неизвестности и любить. При этих словах монсеньер вздрогнул всем телом. Нет, он дал слово Вуанкурам и не возьмет его обратно. И Фелисьен, чувствуя, что силы его иссякают, что в нем закипает бешенство и волна крови приливает к щекам, ушел, ибо боялся открытого кощунственного возмущения.
— Дитя мое, — заключила Гюбертина, — ты видишь, что нечего больше мечтать об этом молодом человеке: ведь ты не захочешь пойти против воли монсеньера… Я все предвидела. Но не хотела чинить тебе препятствий, я ждала, чтобы жизнь заговорила сама.
Анжелика слушала, стиснув руки на коленях, и, казалось, была спокойна. Она пристально, почти не моргая, смотрела перед собою и видела всю сцену: Фелисьен у ног монсеньера говорит о ней, преисполненный нежности. Она ответила не сразу, она продолжала думать среди мертвой тишины кухни, в которой вновь стало слышно легкое бульканье чайника. Она опустила глаза, поглядела на свои руки, казавшиеся при свете лампы сделанными из слоновой кости. Потом улыбнулась улыбкой несокрушимой веры и просто сказала:
— Если монсеньер отказал, значит, он хочет узнать меня.
В эту ночь Анжелика совсем не спала. Мысль, что, увидав
— Завтра я поговорю с монсеньером.
Когда Анжелика проснулась, свидание с епископом казалось ей уже простой необходимостью. То была смелая и невинная страсть, чистое и гордое мужество.
Анжелика знала, что каждую субботу в пять часов вечера епископ молится в часовне Откэров; здесь он погружался душою в свое прошлое, в прошлое своего рода, и, уважая эти минуты, духовенство оставляло его в полном одиночестве. Как раз была суббота. Анжелика быстро приняла решение. В епископство ее могли не пустить, да, кроме того, там всегда много народу, она смутилась бы, а в часовне никого нет, и можно спокойно подождать монсеньера и заговорить с ним. В этот день Анжелика вышивала с обычным прилежанием и ясностью духа, она нисколько не волновалась: решение было принято твердо и казалось ей благоразумным. В четыре часа она сказала, что идет проведать матушку Габе, и вышла; она была в обычном скромном платье, в каком ходила к соседям, ленты соломенной шляпки небрежно завязаны. Она свернула налево и толкнула створку врат святой Агнесы, с глухим стуком захлопнувшихся за ней.
Собор был пуст, только в часовне святого Иосифа исповедовалась какая-то прихожанка, из-за загородки виднелся край ее черного платья; и Анжелика до сих пор спокойная, оказавшись в этом холодном священном уединении, начала дрожать; звук собственных шагов громовыми раскатами отдавался в ее ушах. Почему так сжалось ее сердце? Ведь казалось, она была так тверда, так спокойна, весь день так верила в свое право на счастье! И вот она растерялась, побледнела, как виноватая! Она проскользнула в часовню Откэров и там вынуждена была прислониться к решетке.
Часовня Откэров была одной из самых отдаленных, самых темных во всей старинной романской абсиде, узкая, голая, похожая на вырубленный в скале склеп, с ребристыми низкими сводами. Свет проникал сюда только через витраж с изображением святого Георгия, где преобладали красные и синие стекла, и потому в часовне царил лиловатый полумрак. Алтарь из черного и белого мрамора, лишенный всяких украшений, со статуей Христа и двумя двойными подсвечниками походил скорее на гробницу. Все стены сверху донизу были покрыты изъеденными временем гробовыми плитами, на которых еще можно было прочесть надписи, высеченные резцом.
Анжелика стояла неподвижно и, задыхаясь, ждала. Прошел причетник и даже не заметил ее, прижавшуюся к этой решетке. Она по-прежнему видела край черного платья прихожанки в исповедальне. Глаза ее постепенно привыкли к полутьме, невольно обратились к надписям на плитах, и она стала читать их. Начертанные на камнях имена поразили ее в самое сердце — перед ней вставали предания замка Откэров: тут были Иоанн V Великий, Рауль III, Эрве VII. Имена Бальбины и Лауретты растрогали смущенную Анжелику до слез. То были Счастливые покойницы: Лауретта, упавшая с лунного луча, когда бежала в объятия своего нареченного; Бальбина, насмерть сраженная радостью при виде вернувшегося с войны мужа, которого считала убитым, — обе они возвращались по ночам, летали вокруг замка и овевали его своими длинными белыми одеждами. Не их ли видела Анжелика в день прогулки к развалинам замка, не их ли тени плавали над башней в пепельно-бледном свете вечерних сумерек? О, как хорошо было бы умереть, как они, в шестнадцать лет, среди блаженства воплотившейся мечты!
Вдруг раздался сильный, отраженный сводами гул, и она вздрогнула. Это священник вышел из исповедальни часовни святого Иосифа и запер за собою дверь. Анжелика с изумлением увидела, что прихожанка уже успела уйти. Потом и священник ушел через ризницу, и девушка осталась в полном одиночестве среди величественной пустоты собора. Когда загремели окованные железом ржавые двери старой исповедальни, она подумала было, что пришел монсеньер. Она ждала уже целых полчаса, но была так взволнована, что не замечала времени, минуты катились мимо ее сознания.