Собрание сочинений. Т.13.
Шрифт:
Анжелика все так же рассеянно следила за лучом солнца, пробивавшимся из-за контрфорса собора.
— Нет, нет, — тихонько сказала она, — меня солнце освежает, я отдыхаю в такие дни.
Она кончила золотые листочки и теперь принялась за одну из больших роз; держа наготове несколько иголок со вдетыми шелковыми нитками, по числу оттенков, она вышивала цветок разрозненными, сходящимися и сливающимися стежками, которые повторяли изгибы лепестков. Но воспоминания о вчерашнем дне вдруг ожили в ней с такой силой, были так разнообразны, так переполняли все ее существо среди этого молчания, так просились наружу, что, несмотря на всю сложность работы, Анжелика стала говорить не умолкая. Она вспоминала, как они выехали из города на просторы полей, как обедали среди руин Откэра, на каменных плитах огромного зала, разрушенные стены которого возвышались на пятьдесят метров над Линьолем, протекавшим внизу, в зарослях ивняка. Она была полна впечатлений от этих развалин, от этих разбросанных среди терновника останков, по которым
— И я уверена, — продолжала Анжелика, — что в нем еще живут души умерших, они приходят по ночам. Слышатся голоса, отовсюду глядят какие-то звери… Когда мы уходили, я обернулась и сама видела, что над стенами витают белые тени… Матушка, ведь правда, вы знаете историю замка?
Гюбертина спокойно улыбнулась.
— О, я-то никогда не видела привидений!
Но она и в самом деле вычитала в какой-то книге историю замка и теперь, побуждаемая нетерпеливыми вопросами девушки, принуждена была в сотый раз рассказать ее.
С тех пор как святой Ремигий получил всю здешнюю землю от короля Хлодвига, она неизменно принадлежит реймскому епископству. В начале десятого столетия, чтобы защитить страну от норманнов, подымавшихся вверх по Уазе, в которую впадает Линьоль, архиепископ Северин построил в Откэре крепость. В следующем веке преемник Северина передал ее в ленное владение младшему отпрыску норманнского дома, Норберту, за ежегодную арендную плату в шестьдесят су и с условием, что город Бомон со своей церковью останутся вольными. Норберт I стал родоначальником всех маркизов д’Откэр, и с тех пор знаменитый род не сходит со страниц истории. Эрве IV был настоящим разбойником с большой дороги; два раза его отлучали от церкви за грабеж церковного имущества, однажды он собственноручно перерезал горло тридцати мирным гражданам; он осмелился затеять войну с самим Людовиком Великим, и за это король срыл до основания его башню. Рауль I пошел в крестовый поход вместе с Филиппом-Августом и был пронзен копьем в сердце при Птоломеиде. Но самым знаменитым был Иоанн V Великий, который в 1225 году перестроил крепость и меньше чем в пять лет воздвиг грозный замок Откэр, под прикрытием которого он мечтал одно время захватить и самый трон Франции. Иоанн V участвовал в двадцати кровопролитных сражениях, но всегда выходил из них живым и спокойно умер в своей постели шурином шотландского короля. За ним следовали Фелисьен III, который босиком пошел в Иерусалим, Эрве VII, предъявлявший права на шотландский трон, и много других могущественных и знатных феодалов. В течение долгих веков властвовал этот род в Откэре, вплоть до Иоанна IX, которому во времена Мазарини выпала горькая участь присутствовать при осаде и разрушении родового замка. После этой осады были взорваны своды главной и боковых башен и сожжены жилые покои, в которых некогда Карл VI отдыхал от своих безумств, а почти через два столетия Генрих IV прожил несколько дней с Габриелью д’Эстре. Ныне это царственное величие мертвым воспоминанием покоится в траве.
Анжелика жадно слушала, не переставая работать иглой, и казалось, что вместе с нежной розой, в живых переливах красок возникавшей под ее руками, с ее станка вставало видение исчезнувшего великолепия. Она совсем не знала истории, и потому события вырастали в ее сознании, расцвечивались, превращались в чудесную легенду. Она трепетала от восторга, в ее воображении замок, воссозданный из праха, вздымался до самых небесных врат, маркизы Откэр были родственниками самой девы Марии.
— А наш новый епископ, монсеньер д’Откэр, — спросила Анжелика, — он тоже из этого рода?
Гюбертина ответила, что, должно быть, монсеньер ведет родословную от младшей линии Откэров, потому что старшая давно угасла. И нужно сказать, это — странное превращение: ведь маркизы д’Откэр из века в век ожесточенно боролись с бомонским духовенством. В 1150 году один настоятель предпринял постройку церкви, располагая только средствами своего ордена. Скоро выяснилось, что денег не хватит, постройка была доведена только до свода боковых часовен, а недоконченный
— Но ведь монсеньер был женат, — сказала Анжелика. — Правда, что у него двадцатилетний сын?
Гюбертина взяла ножницы и подрезала кусочек пергамента.
— Да, мне рассказывал отец Корниль. Это очень грустная история!.. При Карле Десятом монсеньер был капитаном, ему как раз исполнился двадцать один год. В тысяча восемьсот тридцатом году, двадцати четырех лет, он вышел в отставку и, говорят, после этого до сорока лет вел очень рассеянную жизнь: много путешествовал, пережил разные приключения, дрался на дуэлях. Но однажды вечером он встретил за городом, у друзей, дочь графа де Балансе, Полу. То была девушка чудесной красоты и притом очень богатая, ей едва исполнилось девятнадцать лет, то есть она была моложе его на целых двадцать два года. Он влюбился в нее как безумный, она отвечала на его любовь, и очень скоро сыграли свадьбу. Тогда-то он и выкупил развалины Откэра за какие-то гроши, чуть ли не за десять тысяч франков. Он собирался вновь отстроить замок и мечтал поселиться в нем с женой. Молодожены на целых девять месяцев укрылись в старинной усадьбе где-то в Анжу, никого не желая видеть, не замечая, как летят часы… Пола родила сына и умерла.
Гюбер, переводивший рисунок с бумаги на материю при помощи шила, которое он обмакивал в белую краску, побледнел и поднял голову.
— Ах, бедняга! — прошептал он.
— Говорят, он и сам чуть не умер, — продолжала Гюбертина. — Через неделю он постригся. С тех пор прошло двадцать лет, и вот он епископ… Но рассказывают, что все эти двадцать лет он отказывался встречаться со своим сыном, стоившим матери жизни. Монсеньер отдал его на воспитание дяде, старому аббату, не хотел ничего слышать про мальчика, старался забыть о самом его существовании. Однажды монсеньеру прислали портрет сына, и ему почудилось, что он видит покойную жену. Его нашли в глубоком обмороке на полу, точно сраженного ударом молота… Но годы, проведенные в молитве, должно быть, смягчили ужасное горе: вчера добрый отец Корниль сказал мне, что монсеньер призвал наконец сына к себе.
Анжелика, уже окончившая розу, такую свежую, что, казалось, неуловимый аромат струится от атласа, теперь опять мечтательно глядела в залитое солнцем окно.
— Сын монсеньера… — тихонько повторила она.
— Говорят, юноша красив, как бог, — продолжала рассказывать Гюбертина. — Отец хотел сделать из него священника. Но старый аббат воспротивился: у мальчика совсем не было призвания к духовной карьере… И ведь он миллионер! Говорят, у него пятьдесят миллионов! Да, мать оставила ему пять миллионов, эти деньги были помещены в земельные участки в Париже и превратились теперь в целых пятьдесят, даже больше, Словом, он богат, как король!
— Богат, как король, красив, как бог, — бессознательно, словно во сне, повторяла Анжелика.
Она машинально взяла со станка катушку золотых ниток, чтобы приняться за вышивание большой золотой лилии. Высвободив кончик нитки из зажима катушки, Анжелика пришила его шелком к краешку пергамента, придававшего вышивке рельефность. И, уже начав работу, но все еще погруженная в свои смутные мечтания, добавила:
— О, я хотела бы… Я хотела бы…
Она не докончила мысли.
Снова воцарилась глубокая тишина, нарушаемая только слабыми звуками пения, доносившимися из собора. Гюбер заканчивал кисточкой пунктирный рисунок, нанесенный через проколы в бумаге, и на красном шелке ризы появился белый орнамент. На этот раз заговорил вышивальщик:
— Сколько великолепия было в старые времена! Сеньоры носили одежды, жесткие от вышивок. В Лионе продавались ткани по шестьсот ливров за локоть. Стоит прочитать уставы и правила о мастерах-вышивальщиках: там говорится, что королевские вышивальщики имеют право вооруженной силой отбивать работниц у других мастеров… У нас был даже собственный герб: на лазурном поле полоска из разноцветного золота и такие же три лилии — две наверху и одна у острого конца… О, это было прекрасное время!