Собрание сочинений. Т.18. Рим

Золя Эмиль

На этот раз монсеньер Форнаро охотно с ним согласился.

— Вы совершенно правы, мы действительно не имеем возможности осудить все вредные книги, мы просто в отчаянии. Подумайте, какое бесчисленное количество сочинений нам пришлось бы прочесть. Поэтому, вы понимаете, мы запрещаем самые худшие все разом.

Он любезно пустился в объяснения. В принципе издатели не имели права ничего печатать, не представив рукопись на отзыв епископу. Но в последнее время печатается такое ужасающее количество книг, что, если бы издатели вдруг стали соблюдать правила, это создало бы огромные затруднения для епископов. Не хватило бы ни времени, ни денег, ни подходящих людей для такой титанической работы. Вот

почему конгрегация Индекса запрещает скопом, не рассматривая их в отдельности, книги особых категорий, которые уже опубликованы или еще находятся в печати. Запрещаются, во-первых, все безнравственные сочинения, все эротические книги, все романы; во-вторых, Библии на новых языках, ибо Священное писание не должно быть доступно каждому; затем книги по магии, а также груды научные, исторические, философские, если они противоречат догматам церкви; наконец, сочинения еретиков или любых духовных лиц, критикующих либо обсуждающих христианскую религию. Это мудрое деление по категориям было составлено и утверждено несколькими папами, и самый перечень категорий служил введением к каталогам запрещенных книг издаваемым конгрегацией; не будь этого, одни такие каталоги заполнили бы целую библиотеку. Перелистывая каталоги, легко заметить, что авторами запрещенных книг чаще всего оказываются священники, и римская церковь, из-за трудности и грандиозности задачи, следит, главным образом, за благонадежностью духовенства. В эту графу и попала книга Пьера.

— Вы понимаете, — продолжал монсеньер Форнаро, — что нам незачем делать рекламу вредным книгам, налагая запрет на каждую в отдельности. Их великое множество в каждой стране, и у нас не хватило бы ни бумаги, ни чернил, чтобы все осудить. Время от времени мы выносим приговор одному какому-нибудь сочинению, если оно, скажем, принадлежит известному автору, либо наделало много шума, либо опасно дерзкими нападками на религию. Этого достаточно, ибо напоминает всем, что мы существуем, что мы на страже, что мы не отступимся от своих нрав и обязанностей.

— Но моя книга? Моя книга? — воскликнул Пьер. — Почему осуждена именно моя книга?

— Я же объяснил вам, насколько это возможно, дорогой господин Фроман. Вы священник, ваша книга имеет успех, вы напечатали первое издание по дешевой цене, и она бойко распродается. Я уж не говорю о замечательных литературных достоинствах вашей книги: я прочел ее с увлечением, она проникнута подлинной поэзией, с чем я вас. искренне поздравляю… Как же вы хотите, чтобы при таких условиях мы закрывали глаза на вред этого сочинения, ведь вы призываете к ниспровержению нашей святой веры и к разрушению римской церкви!

Пьер остолбенел от изумления.

— К разрушению римской церкви? Великий боже! Но я же хочу, чтобы она обновилась, утвердилась навеки, вновь стала владычицей мира!

В порыве пламенного энтузиазма, Пьер опять начал защищаться, горячо доказывать свою правоту: он верит, что католичество вернется к ранней христианской общине, почерпнет новую жизнь в заповедях Иисуса Христа; папа, отказавшись от светской власти, станет духовным властителем всего человечества, силою милосердия и любви он спасет мир от угрожающего ему страшного социального кризиса и приведет его к истинному царствию божию, к вселенскому братству христианских народов, слившихся в единый народ.

— Неужели святой отец может отвергнуть мою книгу? Разве я не выражаю его собственные сокровенные мысли, которые уже многие начинают угадывать? Единственная вина моя, пожалуй, в том, что я высказываю их слишком рано, слишком открыто. Если мне будет дозволено увидеть его святейшество, то я убежден — он тотчас же велит прекратить преследование моей книги.

Монсеньер Форнаро только молча покачивал головой, нисколько не возмущаясь

горячностью молодого священника. Напротив, он улыбался все приветливее, как будто забавляясь такой наивностью, такими пылкими фантазиями. Наконец он ответил с веселой усмешкой:

— Ну что ж, попробуйте, не стану вас отговаривать, мне запрещено высказываться… Но только светская власть, светская власть!..

— А что светская власть? — спросил Пьер.

Прелат снова замолчал. Возведя очи горе, он плавным движением потирал свои белые холеные руки. Затем прибавил:

— И потом, еще эта пресловутая новая религия… У вас дважды повторяется это выражение: новая религия, новая религия… Боже милостивый!

Он закатил глаза и всплеснул руками, так что Пьер воскликнул в нетерпении:

— Не знаю, каков будет ваш доклад, монсеньер, но уверяю вас, я никогда не думал оспаривать догматы религии. Помилуйте, вся моя книга доказывает, что я призываю лишь к милосердию и спасению… Чтобы судить по справедливости, надо же понять мои благие намерения!

Монсеньер Форнаро вновь принял спокойный, отечески ласковый вид.

— Ох, уж эти благие намерения, благие намерения…

Он поднялся, чтобы попрощаться с посетителем.

— Будьте уверены, дорогой господин Фроман, я очень польщен, что вы обратились ко мне… Разумеется, я не имею права сообщить вам, каков будет мой отзыв, мы и так слишком много говорили на эту тему, мне, собственно, не следовало даже выслушивать ваших доводов. Тем не менее я всегда буду рад помочь вам советом, не нарушая своего долга… Однако я сильно опасаюсь, что ваша книга будет осуждена.

Видя, что Пьер собирается что-то сказать, прелат продолжал:

— Ах, господи, да поймите же! Мы судим дела, а не благие намерения. Поэтому всякие оправдания бесполезны, книга налицо, она говорит сама за себя. Сколько бы вы нам ни объясняли, вы ничего в ней не измените. Вот почему конгрегация Индекса никогда не вызывает авторов крамольных книг, она принимает от них только полное отречение. И самое благоразумное, что вы можете сделать, это покориться, отречься от своей книги… Нет? Вы не хотите? Ах, как вы еще наивны, мой юный друг!

Он громко засмеялся, увидев, с каким негодованием, с какой уязвленной гордостью отверг это предложение его «юный друг». Но на пороге, словно в порыве откровенности, монсеньер Форнаро вдруг добавил, понизив голос:

— Послушайте, дорогой мой, мне хочется чем-нибудь вам помочь, и я дам вам добрый совет… Сам я, в сущности, совершенно бессилен. Я составлю докладную записку, ее напечатают, прочтут, но с моим мнением могут и не посчитаться… Зато вот секретарь конгрегации, отец Данджелис, способен добиться всего, даже невозможного. Подите к нему на прием, в монастырь доминиканцев, за площадью Испании… Только не упоминайте обо мне. До свиданья, любезный друг, до свиданья!

Выйдя от монсеньера Форнаро, Пьер опять очутился на Навонской площади, совершенно растерянный, не зная, чему верить, на что надеяться. Его охватило малодушное желание все бросить. Стоит ли продолжать борьбу с неведомыми, неуловимыми врагами? Стоит ли упорствовать, оставаться в этом Риме, таком притягательном и таком обманчивом? Не лучше ли бежать сейчас же, сегодня же, вернуться в Париж, исчезнуть и забыть там о горьких разочарованиях, смиренно отдавшись делам милосердия? В эту минуту слабости и упадка духа высокая цель, к которой он так долго стремился, вдруг показалась ему недостижимой. Несмотря на свое смятение, Пьер все же продолжал идти дальше, машинально выбирая верное направление. Когда он оказался на Корсо, потом на улице Кондотти и, наконец, на площади Испании, аббат решил посетить отца Данджелиса. Монастырь доминиканцев находился тут же, неподалеку от церкви Тринита-деи-Монти.