Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
Шрифт:
Животное! Туда же с головной болью!
Лейтенант почувствовал себя оскорбленным тем, что это существо неизвестной, но явно низшей породы осмеливается страдать головной болью наравне с ним, исполняющим обязанности старшего офицера.
Вспылив, лейтенант рванул резко:
— Фамилия?
— Шуляк, вашскородь.
Максимов надвинулся на матроса и прямым коротким тычком ударил его в губы. Матросская голова мотнулась назад и снова выпрямилась, как на пружине.
— Стоишь как, мерзавец? Пятки вместе! Скотина!
Матрос сдвинул
— Марш к врачу, — сказал лейтенант Максимов, — от врача явишься ко мне. Если соврал — три шкуры спущу.
Лейтенант отвернулся и окончательно пошел на ют, раскачиваясь на ходу.
— Корова! — уничтожающе процедил взводный унтер-офицер Дорош Шуляку. — Надо было лезть к его высокоблагородию. Сказал бы мне тишком, я б тебя на легкую какую работу поставил. А теперь твое дело табак. Если врач болести не признает, он тебе покажет за милую душу, откуда ноги растут.
Матрос Шуляк слизнул набухшую на нижней губе капельку крови.
— Иди уж к врачу, дурень, — мягче сказал Дорош и скомандовал: — Первое отделение, бегом на бак — якорцеп обивать.
Матросы, топоча, ринулись по палубе.
Шуляк направился к люку в жилую палубу. Шел он неровно, пошатываясь.
«Дохлятина богова! Какой с тебя моряк», — пренебрежительно подумал Дорош, наблюдая за шаткими движениями и болезненно согнутой спиной Шуляка.
Врач транспорта Башкирцев осторожно постучал согнутым указательным пальцем по полированной филенке. Внутри зашевелилось. Заглушенный голос позвал:
— Войдите!
Башкирцев толкнул дверь. Лейтенант Максимов стоял у столика, спиной к двери. На столике лежала вата. Стоял флакон цветочного одеколона и скляночка йода.
Стеклянной пробкой, смоченной йодом, лейтенант мазал кожу на сгибе сустава среднего пальца. Он оцарапал палец о зубы матроса, и это окончательно взбесило его.
Свинство! Еще привяжется какая-нибудь дрянь. Дьявол его знает, может быть, сифилитик. Не стоило в зубы, надо было по уху смазать.
Максимов недовольно уставился на врача светлыми ледянистыми зрачками, и врач заробел перед этим взглядом. На него повеяло холодной сыростью погреба.
Врач вообще боялся Максимова. Он чувствовал за офицерским лоском лейтенанта, за крахмальным без пятнышка кителем, за бритым, холодно правильным лицом бесчувственную скотскую жестокость и всегда старался избегать встреч и разговоров с Максимовым.
— Ну что, коновал? — спросил Максимов, и Башкирцев покраснел, сознавая, что это не товарищеская шутка, а открытое брезгливое презрение флотского баловня к врачу, постороннему и плебейскому существу.
«Хам!» — подумал Башкирцев, но выжал из себя сочувствующую улыбку и попробовал отшутиться.
— Вы, кажется, занимаетесь здесь индивидуальной врачебной практикой? Не годится.
— Палец ободрал
— Я, собственно, из-за этого самого прохвоста, — неловко выговорил Башкирцев, — он приходил сейчас в лазарет. Видите ли, Вадим Михайлович, строго говоря, никаких объективных показателей заболевания нет, одни субъективные жалобы. Но, принимая во внимание, что Шуляк вообще страдает малокровием, я полагаю возможным просить вас если не совсем освободить его на сегодня от работы, то дать какую-нибудь полегче. Дело в том, что головная боль…
— Завяжите! — грубо прервал Максимов, тыча доктору закрученный бинтом палец, и Башкирцев, замолчав, послушно завязал бантом хвостики бинта.
— Видите ли, дело в том, что, строго говоря и принимая во внимание, — Максимов, издевательски подчеркивая, повторял неуверенные обороты речи врача, — что, собственно, я не выражал желания слушать лекции по медицине. Или матрос болен, или матрос сукин сын. А раз сукин сын, то лечить его буду я, а вы можете возвращаться в лазарет.
— Как вам угодно, — сказал Башкирцев обиженно, — я считал необходимым сказать…
Он затоптался на месте. Хотелось брякнуть Максимову что-нибудь оскорбительное, резкое. Но Башкирцев не мог преодолеть своей робости перед лейтенантом и вообще был не способен обидеть муху. Он увальнем вытеснялся из каюты, прищемив дверью полу кителя.
Лейтенант Максимов убрал йод и одеколон в стенной шкафчик. Надел фуражку, проверив перед зеркалом правильность посадки кокарды над переносицей, и вышел на палубу.
Зной с берега плыл все жарче и томительней. Дрожа и струясь, пламенел воздух.
— Рассыльный! — крикнул лейтенант Максимов. — Боцмана Бутенко ко мне.
Рассыльный оторвал руку от виска и ринулся.
— Рассыльный, назад!
Окрик пригвоздил рассыльного к палубе, и он сразу густо вспотел от жары и испуга.
— Скажешь Бутенко, чтоб явился вместе с Шуляком.
— Есть сказать Бутенке, чтоб пришел с Шуляком к вашему высокоблагородию.
Капля пота сползла с брови рассыльного и солью жгла глаз, но он боялся моргнуть и только нервно подергивал щекой.
Лейтенант Максимов отошел к борту и облокотился на планширь. Поднял голову и неторопливо обвел взглядом рангоут. Вахтенный начальник мичман Регекампф, безбровый, румяный и жизнерадостный, побледнел и задержал дыхание, беспокойно следя за лейтенантом.
«Придерется, кобра. Как пить дать, придерется. Тали у стрелы я забыл приказать обтянуть», — подумал мичман, страдальчески морщась.
Но Максимов равнодушно отвернулся, и розовая краска вернулась на щеки Регекампфа.
От бака полушагом-полубегом, стараясь и угодить начальству и соблюсти собственное сверхсрочное достоинство, приближался бесшеий, похожий на циркового борца боцман Бутенко, поблескивая цепочкой. За Бутенко с опущенной головой шел матрос Шуляк.