Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

Лавренев Борис Андреевич

Максимов покраснел и, оставив недопитый стакан, встал.

Когда он вышел в коридор, ему показалось, что в кают-компании мгновенно вспыхнул живой разговор и смех. Он стиснул челюсти.

Подлецы! Ведь для кого же он, Максимов, старается установить на корабле тишь, гладь, божью благодать и привести матросов к одному знаменателю? Для себя, что ли? Да наплевать ему! Придет транспорт в Одессу, и он подаст в отставку. К чертовой бабушке этот проклятый флот с революционными бандами вместо матросов.

Можно устроиться на берегу тихо и почетно.

«Сортиры

чистить», — вдруг выплыла в памяти дерзкая фраза.

Максимов остановился перед дверью командирского салона и резко, почти повелительно постучал.

Кавторанг Головнин, в халате, сидел на диване и гладил своего пса. Из-под абажура лампы розоватый свет тек на его изуродованное волчанкой багрово-губчатое лицо, рыжие колбаски усов.

— Вадим Михайлович, прошу. — Головнин спихнул бульдога под задок, освобождая место для пришедшего.

Но Максимов не был расположен к отдыху. Анонимка жгла ему китель, и он двумя пальцами выволок ее и подал Головнину.

— Извольте полюбоваться, господин кавторанг. Я получил это послание между обедом и ужином посредством поддверной почты. Я говорил вам, что это не корабль, а пороховой погреб. Мы сидим на динамите, и он может взорваться каждую минуту. Вся команда — негодяй на негодяе, и я даже к офицерам не питаю доверия. Черт знает чье это произведение? По цитате из Пушкина я имею право предположить с одинаковой вероятностью, что это могло быть написано и матросом, и офицером, хотя бы типа мичмана Казимирова. Этот конституционный дурак сидит мне вот здесь, — Максимов энергично рубанул себя ладонью по горлу.

— Вот сукины дети, — сказал Головнин, опуская бумажку на диван, и сердито оттолкнул ногой ластившегося бульдога.

— Я нахожу, господин кавторанг, что суда над Шуляком откладывать нельзя ни на минуту. Нужен хороший пример, чтобы отрезвить всю банду и заставить ее присмиреть.

— Но позвольте, Вадим Михайлович. Я с удовольствием, судите хоть сегодня, но нельзя же судить обвиняемого, который находится без сознания. Его нужно допросить, хотя бы для формы, чтобы не было никаких придирок.

Лейтенант Максимов зло засмеялся.

— Форма? Какого черта нянчиться с формой, господин кавторанг, и кому придет в голову обвинять нас в несоблюдении формы? Это могло быть вероятным до «Потемкина», до «Памяти Азова», до Скатуддена. Сейчас таких болванов, которые истекали сентиментальными слюнями над милым матросиком по Станюковичу, почти не осталось. А если и есть экземпляры вроде Казимирова, то им заткнут рот, прежде чем они начнут пищать. Отсрочка суда еще больше развращает команду. Сегодня дело дошло вот до этого, — Максимов ткнул в письмо, — завтра они передушат нас, и в первую очередь вас и меня. Для вас не тайна, что мы честно служим государю императору, а не красному сброду. Неужели вы хотите висеть на рее или вылететь за борт с простреленным затылком?

Капитан Головнин часто задышал и посерел.

— А ну вас с такими предположениями, — буркнул он обиженно и испуганно.

— Тогда, господин кавторанг,

разрешите мне, как отвечающему за порядок на корабле, настаивать на немедленном производстве суда над Шуляком. Допрос? О чем, собственно, допрашивать? Все ясно! Есть свидетели — мичман Рейер, боцман Бутенко, вахтенный, часовые караула. Преступление не вызывает никаких сомнений. Неужели вы хотите дождаться прихода в русский порт? Сейчас вы имеете право предать Шуляка суду особой комиссии, как начальник в отдельном плавании, а в Одессе вам придется списать его на берег в распоряжение нормального суда с каким-нибудь присяжным жидоратором. И еще направят дело к доследованию, и мы с вами попадем в обвиняемые за «зверское» обращение с нижним чином. А Шуляка увенчают терниями обожатели «швободы». Вам улыбается такая перспектива?

Головнин, задумавшись, поковырял ногтем указательного пальца кожу дивана.

— Что же, пожалуй, вы правы, — протянул он, — последнее ваше соображение дельно. Мы же и окажемся виноваты. Хорошо. Я отдам в приказе… Ну а теперь, раз с делами покончено, не составите ли компанийку в шестьдесят шесть?

— Охотно, — ответил Максимов, складывая взятое с дивана письмо и присаживаясь.

Головнин вынул из столика карты, быстро и ловко стасовал их и протянул Максимову:

— Прошу снять.

9

Мичман Казимиров спал плохо. Всю ночь снился один и тот же томительный и обессиливающий сон. На темной синей воде плясала легкая, как высушенная тыква, голова матроса Шуляка. При ней не было туловища — она плавала сама по себе.

Мичман Казимиров лежал на юте и, уперши винтовку на согнутую руку, стрелял в танцующую голову по команде лейтенанта Максимова.

Стрелять было трудно и страшно. Казимиров мазал. За выстрелом возле головы взлетал маленький белый фонтанчик. Лейтенант Максимов топал ногой и говорил:

— Туфля! Шляпа!

А плавающая голова подмигивала и тонким бабьим голоском приговаривала:

— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие, на добром слове.

Мичман просыпался, вертелся, натягивал на голову простыню, хотя в каюте было чертовски душно, опять засыпал, и из темноты снова появлялась синяя вода и пляшущая подмигивающая голова.

Спокойный сон пришел только на рассвете, но ему помешал грохот приборки на палубе. Разбитый и обессилевший, мичман Казимиров закурил и, лежа на спине, пускал дым к подволоку.

В дверь постучали. Рассыльный протянул мичману листок.

— Приказ, вашскородь. Извольте расписаться.

Казимиров зашлепал босиком к столу, черкнул карандашом расписку и взял у рассыльного пакет. Уходя, рассыльный неплотно прикрыл дверь каюты. Из открытого иллюминатора по ногам потянуло приятной утренней свежестью. Мичман Казимиров разорвал пакет и вынул приказ:

«Приказ командира транспорта „Кронштадт“. 20 сентября 1906 г. № 405. Предлагаю комиссии, объявленной приказом моим от 20 сентября за № 402, начать разбирать дело о матросе Шуляке 21 сего сентября».