Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
Шрифт:
Мичман Казимиров оживился. Все идет хорошо. Головнин с Максимовым съедят оплеуху.
— Поручик Кошевой?
Кошевой, не подымая головы, очень тихо, но внятно сказал:
— Да, господин лейтенант.
Казимиров привстал. Что такое? Оговорился Кошевой, что ли? Эта фраза прозвучала так неожиданно и страшно, что, забывая о своей роли и правах, Казимиров в недоумении и волнении спросил:
— Что «да»? Вы за обвинение или против?
Кошевой не ответил, но лейтенант Петров предупредил возможность дальнейшего развития истории. Поспешно и
— Мичман Казимиров. Вопросы членам суда задаю только я. Поручик Кошевой изложил свое мнение совершенно ясно, и оно не нуждается в толковании. Я присоединяю свой голос к высказавшимся за обвинение. Заседание суда считаю законченным. Мичман Яковлев, будьте любезны приготовить приговор для представления командиру.
Старший офицер встал и закрыл папку.
Мичман Казимиров поднялся и стремительно выскочил из рубки. Косолапо шагая, натыкаясь на встречных матросов, он прошел по всей длине транспорта и остановился только у гюйсштока, потому что дальше идти было некуда. Он ухватился за шток и бессмысленно смотрел в густую лиловатую воду, с гулом бежавшую под форштевень. За спиной он услышал осторожные и неуверенные шаги. Он быстро и нервно обернулся и увидел поручика Кошевого. Мичмана передернула судорога отвращения.
— Что вам нужно от меня? — сказал он, брезгливо сторонясь, как будто боясь прикосновения Кошевого.
— Виталий Павлович, я хочу объяснить вам, — покраснел Кошевой.
— Что объяснить? Что? — почти закричал Казимиров.
— Вы обвиняете меня, дайте же мне оправдаться. Вы знаете мое положение. Я уже был замешан в свеаборгские дела и еле вывернулся. Для меня это вопрос существования. Головнин не простил бы мне, и я бы вылетел вон. А у меня большая семья, я единственный кормилец. Все равно это голосование ничего не значит. Приговор можно опротестовать. Я не мог иначе — своя рубашка ближе к телу.
— Вы не только подлец, но вы еще трус, — сказал мичман Казимиров и, отстранив растерявшегося и не нашедшего слов Кошевого, промчался по палубе и исчез в надстройке.
Военный прокурор стыдливо прикрыл ладонью рисунок и сурово окинул взглядом вошедшего курьера.
— В чем дело?
— К вашему высокоблагородию флотский офицер.
Курьер положил перед прокурором визитную карточку.
Прокурор прочел:
«Мичман Виталий Павлович Казимиров».
— Оны говорят, ваше высокоблагородие, с «Кронштадта». Просют принять по безотлагательной нужде.
Прокурор посмотрел в большое окно. Под окном уступами домов сбегала к морю Одесса, шумливый, веселый, денежный город. Море лежало внизу, чуть тронутое уже осенним прозрачным холодком, стальное и тихое. В гавани у Воронцовского мола серела тяжелая туша вчера пришедшего из Константинополя «Кронштадта».
Прокурор повертел в руках визитную карточку мичмана Казимирова и поморщился.
Вероятно, напился мичманок в каком-нибудь заграничном порту, надебоширил и теперь будет просить замять дело. Неприятно. Придется отчитывать.
— Проси, —
Прокурор вздохнул и спрятал неудачное произведение в стол.
Дверь открылась, впуская мичмана Казимирова. Прокурор заметил опытным взглядом неестественную бледность вошедшего и растерянные, пустые, смотревшие сквозь прокурора зрачки.
«Ах, черт! Да он, кажется, пришел еле можаху».
Прокурор насупился и сухо спросил, не предлагая садиться:
— Что вам угодно?
Мичман Казимиров несколько секунд молчал, как будто изучая прокурора.
— Господин полковник, — сказал он глуховатым голосом, — прошу извинить за беспокойство, но дело не терпит проволочки. Нужно спасти жизнь человека.
— Жизнь человека? — Прокурор начал удивляться. Начало не походило на просьбу о прекращении дебоширного дела. — Присядьте, мичман, расскажите. Все, что могу, я обязан сделать, как представитель закона.
Мичман Казимиров сел. Прокурор заметил, что у мичмана кадык под кожей судорожно ходит, как будто человек испытывает томительную жажду.
Он подвинул Казимирову стоявший на столе графин.
— Выпейте, мичман. Не волнуйтесь. Я вас слушаю.
Но Казимиров отодвинул графин. Быстро, путаясь в словах, взволнованно и непоследовательно, он стал рассказывать историю Шуляка.
— Господин полковник, затребуйте дело. Это шемякин суд, бессмыслица, варварский произвол. Нельзя откладывать ни минуты. Час тому назад по приказанию командира транспорта Шуляк передан в распоряжение командира канонерской лодки «Черноморец» для приведения в исполнение приговора. Он еще не вполне пришел в сознание, его спускали на шлюпку под руки. Это неслыханное дело, господин полковник.
Мичман Казимиров все больше волновался. У него дрожали губы и пальцы, блуждали замутневшие, смертные какие-то глаза. И чем больше становилось волнение мичмана, тем большее спокойствие обретал прокурор.
Явный маньяк! Неврастеник и слюнтяй! Вот такие в панике запирались по каютам и просили прощения у матросов на «Потемкине», «Георгии Победоносце», «Очакове», позоря звание офицера и честь мундира.
Прокурор покосился на свое плечо с широкой полосой новенького погона.
— По-моему, вы чрезмерно и безосновательно волнуетесь, мичман. Суд особой комиссии состоялся, как явствует из вашего рассказа, на законных основаниях, согласно приказу командира, и приговор вынесен в соответствии со статьями закона. В общем, совершенно обыкновенное дело, и я не понимаю…