Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы
Шрифт:
— Господин Охаси, журналист. Газета «Хакодате-Симбун». Дайте интервью, товарищ Мочалов.
Японец протянул узкую, жесткую, как акулья кожа, ладонь, и одновременно левой рукой вытащил из бокового кармана блокнот и стило. С поразившей Мочалова ловкой быстротой развинтил стило и поставил вверху блокнотного листа несколько значков, похожих на следы птичьих лап в песке.
— Только помогите мне, — сказал Мочалов консулу, — боюсь, что я напутаю, выражая мысли по-английски.
Под приклеенной щетиной японца миндалинами сверкнули
— Мочаров-сан модзет выразить по-русски, — сказал он, не выговаривая, как все японцы, «л» и «ж» и по-птичьи присвистывая на «с», — я есть впорьне свободно понимать русски.
За исключением отсутствующих букв, он произносил слова совершенно правильно, с жесткой отчетливостью человека, желающего похвастать знанием чужого языка.
«Экая чертова кукла!» — подумал Мочалов, смотря в немигающие бисеринки японца, и придвинул кресло.
— Прошу садиться.
Господин Охаси сел, складываясь прямыми углами, как заводной. Мочалов взглянул на консула, стоявшего за спиной японца. Тот показал глазами на Охаси и приложил палец к губам. Мочалов, глазами же, дал знак, что понял.
— Моя газета, — заговорил Охаси, не сводя взгляда с Мочалова, — дзерает знать биография Мочаров-сан.
«Черт! Этот тоже с биографией», — вспомнил почему-то Мочалов разговор с Марковым. От этого воспоминания стало неприятно, и, нахмурясь, Мочалов спросил:
— Разве это необходимо?
— Расскажите коротко, — подсказал консул, — год, место рождения, образование.
Путаясь в словах, Мочалов с неудовольствием рассказывал.
Рука японца прыгала по блокноту, и Мочалов с любопытством наблюдал ее пляску. Движения пишущего были непривычны. Рука не шла по бумаге ровными строчками, а точно клевала блокнот, быстро и сердито.
— Моя газета дзерает знать, — опять повторил японец, — какая есть задача на порёт Мочаров-сан?
Мочалов удивился.
— Но ведь вам известно, наверное, что случилась катастрофа с нашим кораблем в полярных водах. Нужно спасти людей, и мы летим их спасти.
Господин Охаси закивал, записывая.
— Есть-ри Мочаров-сан уверен дорететь в Арктику и хорошо кончать экспедиция в дурная порярная погода?
Мочалов пожал плечами.
— Можете написать, господин Охаси, что мы не привыкли останавливаться перед дурной полярной погодой для спасения товарищей.
Японец записал. Потом, подумав, спросил:
— Какая есть порьза дря Мочаров-сан на такой опасни порёт?
Мочалов уставился на японца.
— Я не понимаю вопроса.
— Я хотерь знать, — терпеливо пояснил японец, — какая прата будет давать хозяин парохода Мочаров-сан на удача порёта?
И опять Мочалов нахмурился. Второй раз вопрос японца странно соприкоснулся с марковской философией удачи.
— У наших пароходов, господин Охаси, нет другого хозяина, кроме нашего государства. Принять участие в спасательной экспедиции — обязанность всякого советского летчика, и
— Я есть понярь, — кивнул Охаси, клюя блокнот, — русские имеют борьшая доброта. Я читарь романи писатерь Достоевски-сан. Русские имеют рюбовь дзертвовать себя на других.
— Достоевский устарел, господин Охаси. Русские перестали любить жертвовать собой. Я сам не хочу стать жертвой льдов и спасу товарищей от угрозы стать их жертвой.
— Почему Мочаров-сан так уверен на успех?
Мочалов начинал раздражаться от бездушного голоса японца и вопросов, казавшихся ему неимоверно глупыми.
— За мной и моими товарищами стоит родина, которая нам дорога, как никогда не была дорога родина прежним русским, о которых писал Достоевский-сан, — Мочалов с издевкой подчеркнул японскую концовку фамилии. — И для этой родины каждый из нас сделает все, что в пределах его возможностей. А наши возможности вдесятеро больше, чем прежде. Вы плохо знаете возможности нашей страны, — закончил он с усмешкой.
— Так… так… — Охаси быстро записал и вдруг, вскинув прищуренные бисеринки, в упор спросил: — Мочаров-сан есть ретчик военная срузба?
— А что? — Мочалов насторожился.
— Наши военные ретчики база Хакодате, — вежливо осклабился Охаси, — имеют борьшое увадзени на ваша авиация. Они дзерари би всегда встречаться со свои храбрие русские друзья и много огорчени есть иметь тому препятствие на дринная расстояния от Токио на Врядивосток.
Желтое лицо японца было по-прежнему сосредоточенно-вежливо, но в голосе прозвучал почти нескрываемый вызов, и Мочалов почувствовал, как кровь поднялась и тяжело плеснула ему в виски.
Он с трудом овладел собой.
— Я очень рад, — сказал он, низко поклонившись, — узнать такое лестное мнение о нас японских военных летчиков. Мы шлем свои дружеские пожелания вашей авиации и рады бы встречаться чаще, хотя бы для того, чтобы помогать развитию вашего молодого летного дела… Ведь ваши же летчики разбиваются каждый день, — пояснил Мочалов с издевательской предупредительностью в ответ на изумление, впервые мелькнувшее в бисеринках Охаси, — но отдаленность наших стран препятствует тесному сближению. Впрочем… расстояние от Владивостока до Токио значительно меньше, чем вам кажется.
Охаси, прищурясь, смотрел на Мочалова. Глаза стали снова замкнутыми, неразгаданными, но пальцы сжали стило, как рукоятку ножа. Медовым голосом он спросил:
— Как это есть модзет бить, Мочаров-сан? В ваших и наших географиях показана есть одинаковая дрина…
— Это может быть при условии попутного ветра с материка, — засмеялся Мочалов.
Японец поднял брови.
— А! Но попутии ветер модзет никогда не дуть.
Внутренне торжествуя, Мочалов развел руками:
— У советских самолетов, господин Охаси, всегда попутный ветер, куда бы они ни летели.