Собрание сочинений. т.2.
Шрифт:
Около окна ее любовник, нагнувшись, укладывал чемодан; рядом лежал дорожный мешок и второй, уже закрытый чемодан. Одежда Мадлены, вещи, которые ей принадлежали, были в беспорядке свалены на кровать. Молодой врач утром получил приказ выехать и спешил закончить сборы, выгребая все из ящиков, деля всякие хозяйственные предметы. Он хотел
— Бедная моя девочка, — сказал он, обнимая ее. — Пришло время нам расстаться. Я хотел уехать, не простившись. Мы оба тогда избежали бы мучительной сцены… Видишь, я оставил твои вещи на кровати.
Мадлена вдруг ощутила какую-то слабость. Она опустилась на стул, забыв даже снять шляпку. Лицо ее было очень бледно, она не в силах была произнести ни слова. Глаза, сухие и блестящие, перебегали с чемоданов на ее собственные вещи, валявшиеся на кровати; от этого грубого раздела разлука представала перед ней в каком-то неумолимом и отвратительном свете. Их белье уже не лежало вперемежку в одном шкафу. Мадлена больше ничего не значила для своего любовника.
Он закрывал чемодан.
— Меня посылают к черту на рога, — сказал он, пытаясь засмеяться. — Еду в Кохинхину.
Мадлена наконец обрела дар речи.
— Хорошо, — сказала она глухим голосом. — Я провожу тебя на вокзал.
Она не считала себя вправе бросить хоть один упрек этому человеку. Он обо всем предупреждал ее, она сама захотела у него остаться.
Но вся душа ее восставала против этой разлуки, она чувствовала безумное желание повиснуть у него на шее, молить его не уезжать. Однако гордость не позволяла ей дать себе волю. Она хотела казаться спокойной, скрыть от юноши, который беззаботно насвистывал какую-то песенку, что его отъезд разрывает ей сердце.
Вечером пришли его товарищи. Всей гурьбой отправились на вокзал провожать отъезжающего. Мадлена улыбалась, а любовник ее весело шутил, успокоенный этой улыбкой. Он никогда не испытывал к ней иных чувств, кроме теплой дружбы, и уезжал довольный, что она так спокойна. Когда они входили в зал ожидания, он проявил невольную жестокость.
— Девочка моя, — сказал он, — я не прошу, чтобы ты меня ждала… Утешься и забудь меня.
Он уехал. Мадлена, на губах которой застыла странная, вымученная улыбка, машинально вышла с вокзала. Земля, казалось, уходила у нее из-под ног. Она даже не заметила, как один из приятелей молодого хирурга взял ее под руку и зашагал с ней рядом. Больше четверти часа она шла молча, отупев от горя, не видя и не слыша ничего вокруг. Но вдруг в звенящую пустоту ее мыслей проник звук голоса и заставил ее, помимо воли, прислушаться. Студент напрямик предлагал ей, раз она теперь свободна, поселиться вместе с ним. Когда она поняла, чего он добивается, она в ужасе взглянула на него; потом, охваченная отвращением, выдернула свою руку и поспешила укрыться в комнате на улице Суфло. Там наконец, в одиночестве, она могла выплакаться.
Она плакала от стыда и отчаяния. Она осталась вдовой, и боль оттого, что ее покинули, была только что осквернена предложением, которое казалось ей чудовищным. Никогда еще она с такой беспощадной ясностью не сознавала весь ужас своего положения. За ней не признавали даже права на слезы. Наверно, считали, что она уже успела забыть поцелуи своего первого любовника. Но она чувствовала, как жгли ее эти поцелуи; она твердила себе, что они всегда будут сжигать ее. И, задыхаясь от рыданий, Мадлена поклялась остаться вдовой. Она верила, что узы плоти нерасторжимы: новая любовная связь будет для нее проституцией, ввергнет ее в пучину жестоких воспоминаний.
Мадлена не захотела ночевать на улице Суфло. В тот же вечер она переехала в другую гостиницу, на Восточной улице. Она прожила там два месяца в полном одиночестве, сторонясь всех. Одно время она даже подумывала уйти в монастырь, но не чувствовала в себе необходимой для этого веры. В пансионе ей говорили о боге, словно
Как раз в ту пору она и повстречала Гийома.
Ветей — маленький городишко на самой границе Нормандии, в нем десять тысяч жителей. Улицы его чисты и пустынны. Это заброшенный, мертвый край. Кто хочет поехать по железной дороге, вынужден проделать пять лье на дилижансе и дожидаться поездов, проходящих через Мант. Равнина, на которой расположен городок, весьма плодородна; здесь раскинулись пышные пастбища, перерезанные полосами тополевых рощ; речушка, впадающая в Сену, прорыла своз русло среди этих необозримых ровных просторов и рассекает их длинной лентой, окаймленной густыми деревьями и зарослями камыша.
В этом глухом захолустье и родился Гийом. Его отец, г-н де Виарг, был одним из последних представителей старой местной знати. Родился он в Германии, во времена эмиграции, и приехал во Францию вместе с Бурбонами, как в чужую враждебную страну. Его мать, безжалостно изгнанная из Франции, теперь покоилась на кладбище в Берлине, отец умер на эшафоте. Молодой граф не мог простить земле, обагренной кровью его отца и отказавшейся укрыть в своем лоне прах его несчастной матери. Реставрация возвратила ему родовые владения, титул и связанное со знатным именем положение, но в душе он сохранил ненависть к проклятой им Франции и не желал признавать ее своей родиной. Де Виарг решил похоронить себя в Ветее, он отказывался от всех постов, не отзывался ни на какие предложения Людовика XVIII и Карла X, не хотел ничего делать для народа, убившего его родителей. Часто он повторял, что он вовсе не француз, называл своими соотечественниками немцев и считал себя настоящим изгнанником.
Во Францию он вернулся во цвете лет. Высокий, сильный, наделенный огромной энергией, он вскоре стал смертельно скучать, тяготясь праздностью, на которую сам себя обрек. Он хотел жить в одиночестве, вдали от событий, волновавших страну. Но у него был возвышенный и беспокойный ум, и его не могли удовлетворять грубые радости охоты. Тупая и пустая жизнь, которую он сам себе уготовил, испугала его. Он стал искать для себя занятие. По какому-то непонятному противоречию он любил естественные науки, ему нравился новый, пытливый дух исследований, чье могучее дыхание ниспровергло старый мир, о котором он сожалел. Г-н де Виарг, мечтавший о былом величии аристократии времен Людовика XIV, стал химиком.
Это был странный ученый, ученый-одиночка, который сам вел всю работу, проводил все изыскания лишь для себя одного. Он переоборудовал под лабораторию одну из зал Нуарода, как называли в этих краях его замок, расположенный в пяти минутах ходьбы от Ветея. Граф просиживал в лаборатории целые дни, склонившись над печами, все с тем же неизменным упорством и никак не мог утолить свою жажду знаний. Он не состоял членом ни одного научного общества и захлопывал дверь перед носом у людей, заговаривавших с ним о его работе. Он желал, чтобы в нем видели лишь дворянина. Его слуги, боясь, что хозяин прогонит их, никогда не позволяли себе ни малейшего намека на его занятия. Он полагал, что его склонность к химии, его тайная одержимость наукой касается его одного и никто не имеет права вмешиваться в его дела.
В течение почти сорока лет г-н де Виарг каждое утро запирался в своей лаборатории. Отсюда он мог с еще большим презрением взирать на чернь. Его ненависть и его любовь, хотя он никогда не сознался бы в этом, оставались на дне реторт и перегонных кубов. Когда он взвешивал в своих сильных руках какое-нибудь вещество, он забывал все — Францию, погибшего на гильотине отца, умершую на чужбине мать; только холодный и надменный скептик жил еще в этом дворянине. Ученый убил человека.
Никто, впрочем, не пытался до конца постичь эту странную натуру. Его родные и не догадывались, какая пустота внезапно воцарилась в этом сердце. Он хранил про себя тайну небытия, того небытия, которого, как он думал, он сумел причаститься. Однако он по-прежнему жил вдали от света, в изгнании, как он любил повторять, потому что презирал и малых и великих мира сего, да и самого себя считал всего лишь жалким земляным червем. Но он держался все так же надменно, взирал на все с важностью и высокомерием, от него веяло ледяным холодом. Никогда никому не дано было увидеть, что скрывалось за этой гордой маской.