Собрание сочинений. Т.26. Из сборников: «Поход», «Новый поход», «Истина шествует», «Смесь». Письма
Шрифт:
Так что, выступая перед вами, я говорю не только от своего имени, но и от имени Доде, ибо сердца наши, охваченные глубокой скорбью, бьются в едином порыве. И если выступаю я, то потому, что из всех литературных друзей братьев де Гонкур — я самый давний: за моей спиной тридцатилетняя привязанность к ним и восхищение их творчеством. Прошло более тридцати лет с того дня, как я написал свою первую восторженную статью о «Жермини Ласерте», — этом безупречном образчике истины, писательской взволнованности и правдивости, шедевре, натолкнувшемся на нескрываемое и тупое равнодушие публики. Со времени моей первой статьи я не переставал любить Гонкуров и сражаться за них. Я позволю себе с удовлетворением напомнить сегодня о моей многолетней преданности, о той почтительной любви к этим писателям, какою были проникнуты уже первые мои выступления, —
Другие молодые писатели пришли вслед за нами; они так же любили старого мастера, угнетенного и подавленного смертью брата, так же сражались за его произведения, которым уготована была великолепная участь — подвергаться непрестанным нападкам; и справедливо будет сказать, что внимание молодежи, окружавшей Гонкура, новые привязанности, которыми она его дарила, смягчали горечь, испытываемую этим все еще не признанным художником, помогали ему до последнего дня оставаться твердым и стойким в борьбе. Но разве не представителю старшего поколения надлежит сказать, чем все мы обязаны братьям Гонкурам? Какой бы области литературы они ни коснулись, везде они оказывались зачинателями; в особенности роман обрел у них свой язык: они вдохнули в него новый смысл, трепет художественности и человечности, и как никто иной — душу живую. Наряду со Стендалем, Бальзаком, Флобером они создали современный роман таким, каким застали его мы, а мы, в свою очередь, внесли в него все, что могли, нового, передали дальше нашим младшим собратьям.
Гонкуры были одним из звеньев той вековечной золотой цепи, цепи мастеров, творцов и кудесников, что тянется из конца в конец через всю литературу.
И как бы ни судило будущее о тех сорока с лишком томах, что ими написаны, Гонкуры останутся нашими учителями, ибо все произведения последнего тридцатилетия ведут свою родословную от них.
Перечислять ли здесь книги обоих братьев, говорить об исторических исследованиях, романах, пьесах, определять, что в них от Жюля и что от Эдмона, повторять суждения, уже высказанные мною на страницах многих статей, посвященных им? Нет, сейчас я лишь приношу им дань моего сердца, и единственная моя задача — выразить всю скорбь нашей утраты, как молодых, так и старых, — ибо все мы с последним из Гонкуров, бесспорно, потеряли глазу, старейшину, в чьем творчестве было великолепно представлено все, что мы особенно ценим в литературе. Я хочу это особенно подчеркнуть, ибо моя преданность, моя неизменная к нему любовь проистекают из преклонения перед его непобедимой отвагой, яростной независимостью. Какая смелость ума — говорить то, что, по твоему мнению, есть истина, говорить, пусть даже расплачиваясь своим житейским спокойствием, не вступать в сделку ни с какими условностями, невзирая ни на что доводить свою мысль до конца, — как это редкостно, как прекрасно, как величаво! Эдмон так любил литературу, что отдал ей всю свою жизнь; литература, и только она одна, была его радостью и его страданием; он остается для нас благородным и горделивым примером писателя, чьи ошибки, если он их совершал, вытекали из страстной любви к литературе. В своем «Дневнике» — этом интереснейшем и так плохо понятом документе — Гонкур обронил однажды вопль отчаяния, напуганный мыслью, что когда-нибудь земля разлетится вдребезги и произведения его перестанут читать. Это может вызвать улыбку, и тем не менее я не знаю ничего трогательней; с того дня я еще больше полюбил его, — полюбил за его гордыню, ту могучую, святую гордыню, что дает веру писателям, в муках рождающим свои произведения.
Великий, дорогой друг, «наш» старый Гонкур, с тобою прощается юноша, вступивший на путь литературы в тысяча восемьсот шестьдесят пятом; с тобою прощается романист, возмужавший у тебя на глазах, соперник, оставшийся твоим учеником, и, наконец, — стареющий человек, который, подобно тебе, по твоему примеру, единственное свое утешение черпал в труде.
Отныне ты обрел наконец покой, ты уснул вечным сном рядом с твоим братом Жюлем. И как наш с тобою друг Доде, как, рыдая, воскликнул в твой смертный час обезумевший от горя Доде, я тоже говорю тебе: «Ступай, ступай, великий труженик и страдалец, ступай — раздели со своим братом и могилу и славу!»
РЕЧЬ
Я всего лишь друг Мопассана и говорю от имени его друзей, — не тех безвестных, но многочисленных друзей, которых завоевали ему его произведения, но тех давнишних друзей, что его знали, любили, сопутствовали ему на дороге к славе.
Прошло уже более четверти века с того дня, как я впервые встретил Мопассана неподалеку отсюда, у нашего доброго, великого Флобера, в небольшой квартирке на улице Мурильо, с окнами, выходящими в этот зеленый парк. Я вижу снова, как оба мы, рядышком, свесились из окна, любуясь тенистой листвою, клочком сияющей водной глади, распростертой внизу и отражающей колоннаду портика, о котором мы ведем речь. Как странно, что спустя четверть с лишним века этот безвестный тогда юноша оживает в мраморе и что именно мне выпало счастье приветствовать это его бессмертие.
В дни нашей первой встречи там, наверху, в рабочем кабинете доброго, великого Флобера, Мопассан, весь горевший, весь светившийся своей страстью к литературе, был лишь юнцом, едва покинувшим школьную скамью. Рядом с писателями старшего поколения — Гонкуром, Доде, Тургеневым, которые присутствовали там, — Мопассан, спокойно улыбаясь, держался так скромно, что никто из нас не мог тогда предугадать его оглушительного, молниеносного успеха. Всех привлекала его неугомонная жизнерадостность, цветущее здоровье, очарование силы, от него исходившее. Здоровяк и весельчак, общий любимец, он покорил наши сердца.
Потом наступили годы литературных дебютов. Мопассан заводит новые дружеские связи, начинает завоевывать мир бок о бок с Гюисмансом, Сеаром, Энником, Алексисом, Мирбо, Бурже и другими. Какое прекрасное торжество юности! Какое горение умов! И какими прочными оказались эти первоначальные узы! Ибо если жизнь и сделала впоследствии свое дело, если, захваченный ее потоком, каждый обрел уготованную ему участь, надо прямо сказать, — Мопассан всегда оставался преданным другом, готовым в любую минуту и от всего сердца протянуть руку помощи прежним собратьям по оружию.
Пришел успех, загремела молниеносная слава. Мопассан оказался счастливцем, если можно применить к нему это слово, памятуя о страшном конце, его постигшем. Теперь, когда он завершил свой путь, теперь, когда он обрел бессмертие под сенью этих деревьев, я даже смею думать, что ужасный конец придает какую-то величавость его образу, подымает его на некую трагическую высоту в памяти людей. С первых же шагов Мопассан завоевывает признание публики; несколько друзей, которых я только что вам назвал, выросли в целый легион; вслед за буржуазными салонами он покорил салоны аристократии. Все дарили ему свои восторги, свою привязанность. И, как видите, слава провожает его и за гробом, ибо память его увековечена в этом прекрасном монументе, символизирующем дар женской души; ибо мы торжественно отмечаем ныне сооружение этого памятника, в то время как многие из его старших современников, и весьма прославленных, еще ждут своего часа!
Ведь Мопассан — само здоровье, мощь нации. Какое это счастье наконец-то увенчать славой одного из наших — латинянина с ясным и основательным умом, создателя прекрасного стиля, блистающего, как золото, и прозрачного, как кристалл. И если на пути Мопассана непрестанно звучали приветственные клики, они раздавались потому, что все узнавали в нем собрата, наследника великих писателей Франции, видели в нем луч благодатного солнца, оплодотворяющего нашу почву, дающего созреть винограду и злакам. Его любили, ибо он был свой, был француз и не стыдился этого, его любили, ибо он гордился здравым смыслом, логикой, уравновешенностью, силой и ясностью мышления, которые испокон веков в крови у наших соотечественников.
Дорогой Мопассан, мой любимый младший собрат, за чьим возмужанием следил я с трепетной радостью, от имени всех старых и преданных друзей я приветствую твое приобщение к славе. Если бы наш добрый, наш великий Флобер мог оттуда, сверху, из-за своего рабочего стола, за которым он так ожесточенно трудился, взирать на это твое торжество, какою гордостью преисполнилось бы его сердце при виде благоговейной дани, приносимой нами тому, кого он называл своим литературным преемником! Тень его витает над нами, моими устами говорят все старые друзья, незримо присутствующие здесь, — мы восхищаемся тобой, Мопассан, любим тебя и приветствуем твое бессмертие.