Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы

Мара Павулан пешком возвращалась домой из театра. Трамваи все еще не ходили, не было тока, пути были повреждены. Ветер гнал по улицам желтые листья, бумажки, подымал тучи золы, еще не смытой осенними дождями. Все кругом казалось грязным, запакощенным. Оборванные

провода тянулись по тротуарам, свисали со столбов, и, переходя дорогу, приходилось низко нагибаться, чтобы не задеть за них. Дворники уже убрали груды битого оконного стекла, и зияющие проемы окон открывали внутренность разграбленных магазинов с пустыми полками, с обрывками гитлеровских плакатов на стенах. В одном окне еще виден был отрывной календарь; ветер отчаянно трепал верхний листок, помеченный восьмым октября.

Темной, холодной, без света и воды была в те дни Рига. Гитлеровцы взорвали городской водопровод, в груду развалин превратили электростанцию. Возле немногочисленных артезианских колодцев с утра до ночи стояли длинные очереди. А впереди ждала зима с долгими темными ночами, морозами и сугробами.

При этой мысли у Мары дрожь по спине пробежала, хотя она была тепло одета. Назябнувшись за день в нетопленом театре, она мечтала о веселом потрескиванье горящих еловых поленьев, о приятном бульканье закипающей в чайнике воды. «Хорошо бы лечь сейчас в горячую ванну, а потом в постель и взять книгу. Когда это будет?»

Уже совсем смерклось, когда она пришла домой. Зажгла керосиновую лампочку, которая хранилась у отца с незапамятных времен, затопила плиту. Отец редко возвращался раньше полуночи: их завод выполнял срочный заказ для водопровода.

Мара присела перед плитой и загляделась на огонь. В комнате было тихо, но из-за окна все время доносился незатихающий шум улицы: сигналили машины, на станции Земитана тоненько свистел паровоз; вдруг грянула песня — проехали на грузовике солдаты.

Стук в дверь вывел Мару из задумчивости. Она порывисто встала, пошла отворять.

— Это ты, папа?

— Нет, это гости приехали, — громко, весело ответил мужской голос, и от звука этого голоса для Мары весь мир наполнился светом, и теплом, и еще чем-то, драгоценнее света и тепла. Сердце забилось быстрей, кровь горячей волной прихлынула к щекам. Торопливо и потому неловко она поворачивала ключ и никак не могла открыть. Наконец, стершаяся за многие годы бородка стала на место.

— Входи, милый. Как хорошо, что ты пришел сегодня! Мне весь вечер было так грустно, так тяжело. Ты, наверно, чувствовал, что я жду тебя.

Жубур вошел в кухню.

Ласково, с улыбкой смотрел он на Мару. Она припала к нему без слов, думая лишь о том, что он здесь, с нею. От его шинели пахло холодом, руки были влажные — наверно, на улице опять дождь.

— О чем же ты грустила, милая? Теперь нам только радоваться надо — вернулись домой.

— Да, домой… в холодный, разоренный дом. Изо всех углов глядит темнота, так и кажется, что где-то на задворках прячется враг и подглядывает за нами. Сними шинель, Карл. Ты ведь не на минутку, посидишь со мной немного?

— Я свободен до завтрашнего утра.

Сняв шинель, Жубур сел на корточки перед плитой

и стал греть озябшие руки. Мара суетилась у стола — расставила тарелки, чайную посуду, достала хлеб и закуску, но глаза ее все время смотрели не на то, что она делала, а на Жубура.

— Грустно, говоришь, было, — сказал он помолчав. — Зачем же, Мара, грустить? Дом свой мы приберем и согреем, в нем не останется темных углов, он будет полон радости и света. А задворки мы подметем хорошей метлой и выгоним оттуда всех врагов, которые пытаются там прятаться. Потом украсим двери гирляндами цветов и созовем друзей на великий праздник. Верь мне — недолго этого ждать.

— Я верю, Карл… Но эту зиму нам еще придется потерпеть, трудная она будет. И потом война еще не кончилась. Когда я слышу, как за Лиелупе из орудий бьют, мне это точно напоминание…

Она подошла к плите, сняла с огня чайник: вода в нем кипела ключом.

— Я вот недавно был за Юглой, у моста, — будто разговаривая сам с собой, сказал Жубур. — Что там сейчас делается! Люди стоят по пояс в грязи, в воде и откапывают взорванный трубопровод. Иные по три дня дома не были, но попробуй скажи только слово про отдых — на тебя так посмотрят!.. Да, рижские рабочие… Там есть целые бригады, которые обязались не уходить домой, пока вода не потечет по трубам. Видел я там комсомольцев. Мокрые с ног до головы, все в грязи — а как работают! И еще песни поют. Им там наши саперы помогают.

— Думаешь, до морозов успеют?

— Должны успеть, иначе… иначе плохо нам придется. Свет тоже будет. На Кегуме уже зашевелились. Чуть только появится вода, можно будет пустить несколько местных небольших электростанций, которые немцы не успели разрушить. Тысяч восемь киловатт наберем. И тогда заработают самые важные заводы, главные трамвайные линии. Останется что-нибудь для театров и кино. И вот я увижу Мару Павулан при сказочном свете рампы. Придет время, Мара, когда мы будем с нежностью вспоминать самые трудные дни, — навсегда они останутся для нас дорогими. Через них мы идем к победе.

Они сели за стол. Приятно, как детский смех, звучал в комнате звон чайных стаканов. Руки Жубура и Мары, протягиваясь за чем-нибудь над столом, часто встречались, и они каждый раз медлили разнять их. По временам откуда-то слышался смутный гул, от которого начинали дребезжать оконные стекла. Неподалеку шли бои, но им казалось, что между городом и фронтом пролегли сотни километров, что от него отделяют высокие цепи гор, не доступных никакому врагу.

Они еще не выпили по первому стакану, как пришел Павулан. Увидев Жубура, старик заулыбался и поднял запачканные, совершенно черные руки.

— Здравствуйте, здравствуйте, фронтовик. Вот руку подать вам не могу, измажу. И помыть как следует негде. Как у вас там дела идут? Скоро его, проклятого, из Курземе выгоните? Довольно он у добрых людей на шее посидел. — Не дожидаясь ответа, он с озабоченным лицом обернулся к Маре, что-то ставившей на плиту: — Я ведь только на полчасика. Дай, дочка, чаю и ломоть хлеба отрежь. Закушу немного, да и опять на завод. Нынче ночью все работаем.

— Ты бы, папа, хоть руки сполоснул. Ты не думай, у меня воды еще с полведра осталось.