Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Джон Рид

Вот — Смольный институт… Под меловым карнизом уж сорок лет идут столетья коммунизма. И тут стоял Джон Рид. И, кажется, опять он. Блокнот его открыт. Октябрь ему понятен. Понятен дым костров, понятен каждый митинг, и Ленин — с первых слов понятен, вы поймите, американцы! Джон нас понял с полувзгляда. Такими вот, как он, вам бы гордиться надо! По-летнему раскрыт его рубашки ворот; сквозь патрули Джон Рид проходит через город. Толпою Летний сад заполнен до обочин. Садится самосад он покурить с рабочим. А рядом крик с трибун: — Спасите Русь от хама! Встал большевицкий гунн! — ораторствует дама. Через плечо пальто и в Смольный, там — горнило. Рид разобрался: кто Керенский, кто Корнилов… Америка! Твой сын нас понял с полувзгляда. Таким — как он один — тебе гордиться надо! Впервые в равелин до камеры конечной министров

провели… Насилие? Конечно! Буржуев гонят вниз ко всем чертям собачьим! Но так начнется жизнь, лишь так, и не иначе. С насилия! С атак! С дыр в красоте ампира! Начнется только так будущее мира. Так думал и Джон Рид, слагая строки скорые; блокнот его раскрыт на первых днях истории. Америка! Твой сын не подкачал, не выдал. Из-за штыкастых спин он солнце мира видел! Что может быть ценней души, не знавшей фальши? А наши Десять Дней мир потрясают дальше!

Суд

Здесь каждый вход, и свод, и колоннады зданий, и в римских цифрах год напоминают ход судебных заседаний. Да, Ленинград — судья, чье слово непреклонно. Он судит, не щадя. Строг Невский, как статья Верховного закона. По пунктам разобрав процесс борьбы жестокой, он рассудил, кто прав, — издольщик или граф, заводчик или токарь. И он был прав, когда был грозен, осажденный, в дни голода и льда; и от его суда не скрылся осужденный. Нельзя прийти лжецом к колоннам Ленинграда, ни трусом, ни льстецом! Перед его лицом во всем признаться надо. И я пришел, и встал, и все по форме сделал; прошнуровал и сдал, чтоб он перелистал мое с тобою «Дело». Вот первый лист любви и правды светлоглазой; и здесь не покривил ни помыслом, ни фразой. А это лист второй. Он розов и надушен. Но, как жучок порой ютится под корой, — жизнь точит равнодушье. Но вот и третья часть… Как может быть оправдан позволивший подпасть себе и ей под власть к проклятым полуправдам? И дальше — как ни тщусь я вырваться из круга обманных глаз и уст, — осталась кража чувств взаимно, друг у друга. Итак, суди, судья, с заката до рассвета, суди по всем статьям, по всей длине проспекта. Воздай и ей и мне за соучастье в краже, суди, поставь к стене объятья наши даже. Ведь был же нам знаком твой кодекс непреложный! Пусть действует закон: лжи место под замком. Жить только правдой можно. О, Ленинград, не зря пришел я с делом личным! Быть мелкими нельзя перед твоим величьем.

«Стрела»

Когда под бой часов страна ко сну отходит, с перрона в 0 часов «Стрела» в Москву отходит. И в тот же час, подряд вагоны выдвигая, навстречу, в Ленинград, спешит «Стрела» другая. И разные чуть-чуть два близнеца-вокзала, держа в руках весь путь, стоят, с толпою в залах. Среди лесов страны звуча колесной речью, несутся две «Стрелы», как две любви, навстречу. В Москву и в Ленинград — две встречи, две разлуки, двух ожидании взгляд, двух расставании руки. Но могут же, летя то в соснах, то в березах, на пять минут хотя б сойтись два паровоза! В Клину ли, в Бологом, хоть на каком разъезде, хоть постоять вдвоем, хоть прогуляться вместе… И вдруг — подать рукой! — из-за ночного леса летят, один в другой ворвались два экспресса, два грома двух сердец, свет двух мелькнувших окон, но каждый в свой конец уходит одиноко… Глазами окна жгут, исколоты лесами, но поезда не ждут, нет встречи в расписанье. И ночь черным-черна, лишь версты у порога… Поистине она железная, дорога. Мне грустно — позади мосты, каналы, Невский; и площадь, где сидит в раздумье Чернышевский и всадник на скале с простертою рукою; и крейсер, где в чехле орудье на покое; и площади в огнях; и темные под утро порталы, что меня выслушивали мудро… Я заглянул в глаза и сердце Ленинграда — он миру показал, как жить на свете надо. И пусть молчит тоска, и о былом ни слова! Уже видна Москва, как утро жизни новой. …Я не хотел терять тебя. Но есть границы. Закончена тетрадь. В ней больше ни страницы.

ПОД ОДНИМ НЕБОМ (1960–1962)

Январь

Снега нет, стужи нет, хуже нет таких зим. Календарь искажен январем дождевым. Солнца зимнего нет — синевы с белизной, нет и лыжных следов на опушке лесной. Нет метелей, и нет снеговой тишины, нет взаимных снежков, мы и их лишены. Жалко лет, жалко дней, жалко долгой любви; больно мне, трудно ей — как душой ни криви! Не приходит мороз, нет слепящего дня, чтобы он, как наркоз, обезболил меня. Где же он, где же он, почему его нет, запорошенных звезд замороженный свет? Все туман да туман, без зари на заре… О, жестокий обман — теплый дождь в январе!

Холод

Начинался

снегопад, будто небо в набат стало бить — стало быть, начался снегопад. Опускаться, как занавес белого сна, кисеей без конца начала белизна, и последний, единственный градус тепла превратился в оконную пальму стекла… Вот и боль заморозилась, полдень настал, сердце в гранях застыло, как горный хрусталь, и не чувствует больше! Морозный, дневной, стал зеркален и бел этот мир ледяной. О, холодное солнце февральских небес, ты теперь — лишь глаза ослепляющий блеск; ты бессильно царишь, золотишь купола, а на иней в окне не хватает тепла. Солнце молча стоит далеко от земли, а теперь и метели весь мир замели.

Апрель

Наконец-то апрель, наконец-то капель, Наконец-то запел хор весенних капелл; наконец-то поплыл по реке никуда беспредметный рисунок разбитого льда. Громоздясь под железной оградой моста, он исчезнет, растает, сотрется с листа, растворится бесследно в теченье Оки, станет слитной водою спокойной реки. Так и ты, моя боль, грудой битого льда оплываешь, уходишь в свое никуда, в половодье сливаешься, в солнечный мир, где плоты осмоленные тянет буксир; где размыто последнее зеркальце льда, где до нижней отметки спадает вода…

Мир

Мой родной, мой земной, мой кружащийся шар! Солнце в жарких руках, наклонясь, как гончар, вертит влажную глину, с любовью лепя, округляя, лаская, рождая тебя. Керамической печью космических бурь обжигает бока и наводит глазурь, наливает в тебя голубые моря, и где надо — закат, и где надо — заря. И когда ты отделан и весь обожжен, солнце чудо свое обмывает дождем и отходит за воздух и за облака посмотреть на творение издалека. Ни отнять, ни прибавить — такая краса! До чего ж этот шар гончару удался! Он, руками лучей сквозь туманы светя, дарит нам свое чудо: бери, мол, дитя! Дорожи, не разбей: на гончарном кругу я удачи такой повторить не смогу!

Снова

Снова с древа познания зла и добра нами сорвано яблоко — тайна ядра. Снова огненный меч у захлопнутых врат, смерч и взвившийся столп, серный ливень и град. Снова надпись гласит: «Возвращения нет…» Рай за раем теряли мы тысячи лет и теряем, теряем попавший под вихрь этот мир, и себя, и любимых своих. Но и маленький глобус, как плод, разломив, мы не в силах поверить, что кончится миф o не знающем смерти, о вечной земле с синим небом и хлебом на белом столе. Было ж солнце как солнце, луна как луна! Ни плутонии, ни стронции не трогали сна новорожденных в яслях, влюбленных в траве, островов на реке, облаков в синеве… Разве мы не способны всему вопреки вырвать огненный меч из грозящей руки? Разве я и на боль и на смерть не готов, чтобы вырастить сад из запретных плодов?

Тень

Шел я долгие дни… Рядом шли лишь одни, без людей, без толпы, верстовые столбы. Шел я множество лет… Как-то в солнечный день увидал, что со мной не идет моя тень. Оглянулся назад: на полоске земли тень моя одиноко осталась вдали. Как затмение солнца, осталась лежать, и уже невозможно мне к ней добежать. Впереди уже нет верстового столба, далеко-далеко я ушел от себя; далеко я ушел колеями колес от сверкающих глаз, от цыганских волос. Далеко я ушел среди шпал и камней от лежащей в беспамятстве тени моей.

Надежда

Этот мир! Не хочу покидать этот мир — мир садов и болот, мир лачуг и Пальмир; мир смерчей и миражей, пустынь и морей, мир потопов и засух — мир жизни моей; мир глухих переулков, любви и беды, мир больничной кровати, мир просьбы воды; мир обширных галактик, мир тесных квартир… Не хочу, не хочу покидать этот мир! Пусть погаснет мираж, пусть рассыплется смерч, усыпи меня, ночь, погреби меня, смерть! Но и орбитах частиц среди звездных кривизн разбуди меня, день, воскреси меня, жизнь! Чувство зла и добра, чувство льда и тепла, утоленья и жажды, воды и весла отбери, и верни, и опять отними, и опять на рассвете верни в этот мир — мир прощанья для встреч, мир близких имен, мир надежды на завтра, мир красных знамен; мир реки для причала, семян для полей, мир конца для начала — мир жизни моей!