Собрание сочинений. Том 1. Лирические произведения

Кирсанов Семен Исаакович

Два сна

Отчего чудится старина мне? Крыши изб грудятся в смоляном сне. И чадят зарева, и кричат матери: кровью чад залило в теремах скатерти. И лежат воины, а на них вороны, их зрачки склеваны сквозь шелом кованый. О, шатры пестрые кочевых орд! На Буян-острове богатырь мертв… А отцы крестные без голов — голые. Все чубы сбросили на колах головы. И, блести перстнями колдовских стран, на ковре Персии пьет шербет хан… Почему ж кажется этот сон мне? Я ж сидел, кажется, на сыром пне; я дремал чуточку у лесных плах, я строгал дудочку, чтоб манить птах. Вел слепца за руку вдоль

речных волн и смотрел на реку, на крутой холм. Там, как стол с утварью, погружен в дремль на заре утренней золотой Кремль. Калита, что ли, ты? Ярослав-царь? Что грозишь золотом, как грозил встарь? Царь Иван молится? И опять головы, как дрова, колются по всему городу? Или шел залами государь Петр принимать с карлами шутовской смотр? Оп треух с пряжкою натянул на ухо, епанчу фряжскую застегнул наглухо. Снег лежит пологом. Холода. Темь. Врылся Царь-Колокол в мать-сыру земь. Но собор кажется пирогом сказочным, расписным, пряничным на столе праздничном. На камнях хоженых собрались голуби и из крыл сложенных тянут вниз головы. Тишина в городе. Бьют часы шесть. Никогда воронам не клевать здесь. А теперь слушай: как уснешь вновь, береги душу от дурных снов.

Под одним небом

Под одним небом, на Земном Шаре мы с тобой жили где в лучах солнца облака плыли и дожди лили, где стоял воздух — голубой, горный, в ледяных звездах, где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах. На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были, и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили. Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье чернотой трещин — жизнь на два мира, мир на две части? И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом, разделив стены, что росли рядом, грозовым небом… Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром, а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром… Но на двух глыбах тоже жить можно и живут люди, лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде, — там в лучах солнца облака плыли и дожди лили, под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.

Пустой дом

О, пустой дом, — страшно жить в нем, где скулят двери, как в степи звери, где глядит стол от тоски в пол, где сошлись в угол топи злых пугал… О, пустой дом, дом с двойным дном, — о былом помнят пустыри комнат — смех, любовь, речь, свечи, свет встреч… Как белы стены! Где ж на них тени бывших нас — тех? Где он скрыт, смех или крик боли? Под полом, что ли? О, пустой дом, ни души в нем, пустота в доме, никого, кроме злых, пустых фраз, неживых глаз, двух чужих — нас.

Карусель

На коне крашеном я скачу бешено — карусель вертится. А вокруг музыка, и, вертясь звездами, фейерверк светится. О, Пруды Чистые, звездопад елочный, Рождество в городе. Наклонясь мордами, без конца кружатся скакуны гордые, О, мой конь огненный, в голубых яблоках, с вороной гривою, конь с седлом кожаным, с мундштуком кованым, с гербовой гривною, как мне вновь хочется обхватить шею ту и нестись в дальнюю жизнь мою быструю, жизнь мою чистую, даль мою давнюю! Что прошло — кончилось, но еще теплится одна мысль дерзкая: может быть, где-нибудь все еще кружится карусель детская? Да, в душе кружится, и, скрипя седлами, все летят кони те… Но к какой пропасти, о, мои серые, вы меня гоните?

Дождь

Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист, вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист. И глядит луч из седых туч в зеркала луж — как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж. О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить, все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить. Приложи к ним, световой луч, миллион линз, загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь. Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак? Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром, и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.

Возвращенье

Серебром крыл самолет плыл в облаках белых. Перед ним встал, как обвал скал, грозовой берег. Как хребет Анд, громоздил пар сизых туч гребень, и путем в ад шел

дневной шар в смоляном небе. Я забыл жизнь на один миг в тесноте кресел и смотрел вниз на земной мир и сквозь гул грезил: будто нет их — ни винтов двух, ни рядов окон, а, крутя вихрь, мчится злой дух с огневым оком. Будто я взят в паровой ад, в лабиринт круга и уже мне ни в каком сне не видать луга, где в лучах дня ты — среди трав, и с тобой ветер, и с тобой — я на земле, въявь, при дневном свете! Только гул гор, смоляной мрак, барабан града, и пути нет на дневной свет из кругов ада… Но уже шел самолет вниз в облаках низких, был бетон гол, небосвод сиз, в дождевых брызгах. Был мой дом пуст, пылевой слой, на замках двери… Я сказал: — Пусть! Этот мир мой, я в него верю.

СЛЕДЫ НА ПЕСКЕ

Поэма (1962)

В начале

В начале не было ни мира, ни тебя. Ни моря. Ни песка. Дышал туман, толпились облака. Кто ж создал нас? Как появился мир? Кто океан раскрыл? Откуда ты взялась? Наверное, тебя принес Морской Конек. Ты, сидя между крыл, держалась за шипы, за рыбьи острия колючей гривы. Ты — раскрыв свои глаза размером в горизонт — рассматривала мир, и море, и песок. А я был создан для того, чтоб здесь, на берегу, вдруг увидать тебя. И океан был создан для того, чтоб, множеством зеркал перед тобой рябя, путь устилать тебе подводною травой. И самолет был создан для того, чтоб, четырьмя моторами трубя, нести меня и опустить в тот мир, где только-только создали тебя. А до тебя, быть может, — никого. И мир был создан только для того, чтоб сотворить и показать тебя.

У тебя такие глаза

У тебя такие глаза, будто в каждом по два зрачка, как у самых новых машин. По ночам из шоссе в шоссе пролетают машины, шумя, двумя парами фар. У тебя двойные глаза, их хватило б на два лица, и сияет весь океан от помноженных на два глаз. Понимаешь, твои глаза — двух земных полушарий карта. Ты когда закрываешь их — погружается в ночь Экватор, а когда их прошу открыть я — в них два Полюса голубых в миг Открытия.

Я бел, любимая

Я бел, любимая. Я — мел, который морем был, и рыб и птиц имел, и побелел. Я — меловой период. В глубине есть отпечатки раковин на мне. Моя ладонь. И та лишь оттиск допотопного листа. А ты — начало. Ты полет стрекоз. Ты всплеск летучих рыб. Ты небо первых гроз. Ты только что начавшаяся жизнь. Ты радуга. Ты первая из призм. Ты только что открытые глаза. Ты водопад из золота волос. Ты вылет первых ос. А я — глубинный мел, в моей душе былых стрекоз, и рыб, и птиц клише. Рукой веселой камни разгребя, на белом мне прочти: «Любил тебя».

Вдруг

Вдруг мне столько же лет, как тебе: ловок я и в езде на велосипеде, и в игре, и в ходьбе, и — везде. Оставляя босые следы на песке археологам и векам, мы бежим на прилив. Вплавь бросаемся в Океан. Переплыть мы решили Пролив. С нами рядом плывет вертикально морской вопросительный знак или шахматный конь, на котором ты прибыла в мир. Ты, в одежде одних пузырьков и волос, узким телом идешь в глубину. Я, надев акваланг, поражаю акул — и к тебе, к разноцветному дну. О, как ново иметь столько же лет, как тебе! Мы тут наедине, подводная любовь среди кораллов и неясных глыб. Ныряем вновь! Плывем среди медуз, и рыб, и игл, и звезд! И розовые руки в глубине, как водоросли, тянутся ко мне. Вдруг мне столько же лет, как тебе.