Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
Прибежали поселенцы, испуганные этой необычной бурей. Марей встал между спорщиками, уперся корявыми руками в хрипящие их груди и сурово сказал:
— Несмышленыши-и!..
На том ссора и кончилась. Все работали молчаливо до вечера, а вечером сказал Марей:
— А все ж, братцы родные, таки дела: того боле робь да всякого добра тащи к нам в горы, а солдатье рыщет, да округ нас зубы скалит…
— Да нам-то чо? — заволновался Сеньча, болезненно-зло сморщив лицо. — Чай, мы к ним не лезем… Мы — хозяева, работной народ…
— Башка-а! — сожалеюще сказал Василий. — Вишь, не на
С той поры точно пробежала всюду черная кошка, думы у всех пошли в разные стороны.
Рудничные беглецы облюбовали себе место, куда по временам собирались, — поляну, открытую на пригорье, окруженную молодым сосняком.
На горных же полянах Бухтармы неприветливо встречало людей каменистое лоно земли, забавы было мало. Они ладили жизнь по-крестьянски, крепко, истово, рассчитывая на года. А ссылошные отвыкли от этого, да и сошлись все одиночки. Женщин на рудниках всегда было мало, а если и попадали, то редко выживали в изглоданных горах с грязными бараками, с кнутами и беспросветной бранью — не хватало тепла для бабьей души. И в суматошном досуге знали рудничный бергал одну женщину — заводскую гулену, горластую, доступную, безразлично-жалостливую, не требующую ничего, кроме пьяной сытости. Здесь же баб не было. Кое-кто раз-другой попробовал было подольститься к Татьяне, к Анке, что раздобрела после ребенка и манила к себе голодный мужичий глаз. Но и девка и баба оказались недотрогами. А когда случайно узнал об этом Сеньча, дело чуть не дошло до ножей.
— Не замай! Моя баба, для чужих на такой товар цены нет… Псы драные! Пошто себе баб не завели?
Слово за слово. Двое ссылошных так подрались с Сеньчей, что исцарапались в кровь… Сеньча потом как часовой ходил вокруг своей избы и науськивал своего волкодава на каждого, кто казался ему подозрительным.
— Пошли, пошли! Я охальников не пущаю… Ишь, приобыкли к грязи, так вот и тянет вас на чужой хлеб!
Те озлобленно и обидчиво откликались:
— Чо развякался?
— Начал пузо набивать, так на людей, словно на собак…
Сеньча бесился, даже спал с лица.
Уже близко была пахота, когда рудничные взбаламутились совсем.
— Давай семян на нашу долю!
— На другие места пойдем!
— Тут и гульнуть не смей! Ни тебе с бабой побаловаться, ни тебе поплясать!
— Подавай нашу долю!.. Сами не дураки, без твоей указки проживем…
Еле угомонил их старый Марей.
— Эх, словно ребятенки! Помнить надо, откелева пришли сюды. Порознь кака сила, а? Аль не видите: миру охота нас достать, вот токмо не выглядел ишо нас вдосталь… Можа, ишо какие беды ждут… Токмо в одной куче сила наша…
Этот огромный, крепкий, как матерый кряж, сумрачный и тихий старик внушал к себе доверие непоколебимое. Всегда молчаливый, будто полный до краев думой, он работал неугомонно, истово, не покладая рук, а сам жил где-то в землянке, самом плохом жилье. Рудничные разошлись ворча, и все осталось, как было.
Но Сеньча ничего не забыл. Доска к доске, гвоздь к гвоздю сколачивал себе теплое гнездо. И вдруг этот ладный ход жизни нарушился, будто какая-то непонятная сила встала на дороге. Охота было сорвать досаду, и он срывал ее на Степане.
— Твоя
Не нравилась Сеньче и задумчивость Степана, скучливый его взгляд. Казалось, что и работает Степан так себе, для виду.
— Будь ты проклятущой, Степка! Пошто сюды за нами шел?
— Пошто? Дурак! Вольность всем нужна. Я не в бабки пошел играть, коли сюды попал, я, мил-хозяин, все во как обдумал, и книжки мне сказали, што-де не могет такое человеческое состояние продолжаться до скончания века.
— Чисто ошалелый! Зря ты, парень, книжки читал, они нашему брату — враг, все в них для нашего обману… Вот у тебя и валится все из рук… Умен больно, кни-и-жник!
Иногда добрел Сеньча, таща из Бухтармы сверкающий, тучный невод, набитый серебристой рыбой. Хозяйская душа Сеньчи радовалась и гордилась удачей. Тогда мягчало его сердце и становилось жалко Степана.
— Тебе бы, знаешь, чо?.. Жениться бы надо… Аль все о девке своей, господской барышне, думаешь?..
Степан молча щурился на реку. Сеньча качал головой.
— Вижу, забират тебя!.. Зря-я!.. Видал я ее — тоща… На свечку похожа, что в великопостье жгут… За тебя Удыгай любу девку свою отдаст…
И правда: старшая дочь Удыгая Кырту давно заглядывается на русоголового парня. Волосы у Кырту черные, как смола, а глаза темны и блестящи, как горный вереск после дождя, и нежно лицо Кырту. А какая работница Кырту: первая в ауле! Парни говорят, что арачка из-под рук Кырту слаще всякой другой. Ладно ткет Кырту, выхаживает жеребят, коз, телков. Никто так часто не моет круглых колен, на которых несравненно раскатывается тонкая пресная лепешка, и ни у кого нет столько одежды, сколько у Кырту. Никогда еще не хварывала Кырту, здорова, как марал, весела, как лесная птица… Вот как расхваливал дочь свою Удыгай, но каждый раз опешивал от унылой ухмылки Степана.
— Не хошь?.. Другой девка есть?
Степан кивал с горестной радостью:
— Есть. В городе.
— Ж-жялка!.. Э-эх, жялка! За тебя хочу девку отдать… Ты хорош…
За Кырту сватались. Многим нравилась длинноглазая, тугокосая алтайка. Когда приходила она на горную поляну, голодные мужичьи взгляды тянулись, напруженные, к ней, но алтайка дико сверкала глазами, морщила красные, как брусника, губы и шипела, как раздразненная кошка:
— Уйди-и!.. У-у… Кырту… тьпфу-у!.. Не надо мужик Кырту!..
А сама манила глазами Степана, с бессознательным бесстыдством распахнув широко спереди расшитую кусочками мехов и шерстью холщовую рубаху, показывала два смугло-золотых холма тугих высоких грудей и гладкий живот, и так и сияла ослепительно белозубой улыбкой.
— Гляди-гляди… хорош мужик… Кырту ладной девка… гляди!..
Особенно добивалась Кырту молодежь с рудников. Но охаивала их и сама девка и Удыгай: очень-де много ругаются, падки до драки, когда выпьют арачки, будут обижать жену, — ненадежный народ. Алтайка все шире улыбалась Степану и каждый раз манила к себе смуглой рукой.