Собрание сочинений. Том 1

Симонов Константин Михайлович

Не просто прихотью безумца злого,

А чтоб убить с ним вместе это слово,

Как будто можно Коммунизм убить.

1948

НОЧЬ ПЕРЕД БЕССМЕРТИЕМ

Умер парень где-то

на земле Яванской

В душный и дождливый

зимний день январский,

Умер, не покаявшись,

не

сказав ни звука,

У стены тюремной

из старого бамбука.

Умер с ясным взглядом,

умер с сердцем чистым,

Умер, как положено

это коммунистам.

А в тюремной камере

в ночь перед расстрелом

Он увидел землю

в оперенье белом;

Белые, как хлопок,

елей вереницы;

Серые, как порох,

от страданья лица.

Он увидел Горки -

русское селенье,

Где в январский снежный

день скончался Ленин.

Парень видел это

сердцем, а не глазом,

Потому что снега

не встречал ни разу,

Никогда не видел,

как качались ели,

Но он знал, что люди

там над гробом пели.

Он не знал по-русски,

по-явански знал он:

Род людской воспрянет

с Интернационалом.

Ленин был всю ночь с ним;

он не знал по-нашему,

По-явански Ленина

он всю ночь расспрашивал.

И когда товарищ

Ленин, все ответив,

Из тюремной камеры

вышел на рассвете,

В кандалах поднявшись

с пола на колени,

На стене он кровью

нацарапал: "Ленин".

Это было зимним

утром, на рассвете,

В камере на Яве

в ночь перед бессмертьем.

Потому бессмертьем,

что бессмертье это

Есть не только в буквах,

видных всему свету,

У стены Кремлевской

перед нами прямо

Врезанных навеки

там в гранит и мрамор,

Но и в этих буквах,

после утра пыток

На стене бамбуковой

завтра же замытых.

1949

В ГОСТЯХ У ШОУ

Мы хозяина, кажется, утомили...

Пора уезжать - бьют часы на камине.

Надо встать и проститься,

и долгие мили

вновь считать на английской зеленой равнине.

Нас сначала сюда

и пускать не хотели,

мы уже тут встречались с подобными штуками:

"Мистер Шоу не сможет",

"Мистер Шоу в постели"

так гласил их отказ,

на машинке отстуканный.

Но потом

вдруг по почте -

письмо от руки

с приглашеньем,

со

схемой,

как ехать получше нам,

с тем особым педантством,

с каким в этих случаях

пишут великие старики,

зная цену себе, но, от многих в отличие,

не меняя привычек с приходом величия.

И вот мы доехали -

за три часа -

от дымного Лондона

до этого домика,

где на полках, как мертвых друзей голоса,

собрались порыжелые, старые томики,

где усопший давно

девятнадцатый век

еще бродит по тихим коврам в кабинете

и стоит у камина

седой человек,

самый старый писатель

на целой планете.

Он и сам -

на столетье чем-то похожий.

И конца ему нет -

такой он высокий.

Голубые глаза

и веселые щеки,

сто лукавых морщинок на старческой коже.

Шевеля над улыбкой усами добрыми,

отбросив привычной иронии стрелы,

он смотрит на нас

глазами, которыми

на родину нашу

когда-то смотрел он;

они все мягче,

добрее,

шире,

как будто теплом ее дальним лучатся.

Наверное, здесь,

в им осмеянном мире,

такими

глаза его видят не часто!

Он вспоминает,

как ехал в Союз,

репортеров

ответом

огрев, как плетью:

чтоб там,

только там

отметить свою

дату

семидесятипятилетья!

И как,

если он

доживет до ста лет

(он смягчает улыбкою эту дату),

он снова в страну нашу

купит билет,

как в юности,

в семьдесят пять, когда-то.

И снова уедет,

хлопнувши дверью,

в наш

не напичканный шутками горькими,

в наш новый мир,

в который он верит

чем дальше,

тем с меньшими оговорками.

Он говорит о Стране Советов

с такой

на него непохожей

нежностью...

Он совсем не насмешлив сегодня,

этот

старик,

знаменитый своей насмешливостью.

В этот дом,

где гости

давно не бывали,

мы пришли не писателями,

не поэтами,

наших книг не читал он,

и знал нас едва ли,

и позвал нас к себе

совсем не поэтому:

он нас звал,

чтоб глаза

перед смертью увидели

в этом мире злодейств,

чистогана

и прибылей

Двух

другой половины земли

представителей,

двух советских людей,

кто б они ни были.

И поэтому

пусть нам будет простительно,

что старик

провожать нас