Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Бесконвойный шел впереди, бежал, по мнению Криста. Туман кое-где раздвигался, пропуская желтый свет уличных электрических фонарей.
Прошло бесконечно много времени. Капли горячего пота ползли по впалому животу Криста, по костлявой его спине. Сердце Криста стучало, стучало. А Крист все бежал, бежал за своими ускользающими во мглу товарищами. На углу поселка начиналось большое шоссе.
— Ждать тебя!..
Крист испугался, что его бросят, оставят.
— Слышь, ты, — сказал бесконвойный. — Знаешь, где больница?
— Знаю.
— Мы
Арестанты исчезли в темноте, и Крист, отдышавшись, пополз вдоль кювета, поминутно останавливаясь и снова бросаясь вперед. Рукавицы Крист потерял, но не замечал, что царапает снег, лед и камень голыми своими ладонями. Крист рычал, сопел, скреб землю. Впереди ничего не было видно, кроме белой мглы. Из этой белой мглы, яростно гудя, выскакивали огромные грузовики и сейчас же скрывались в тумане. Но Крист не останавливался, чтобы пропустить мимо себя машину и снова ползти к больнице. Крист держался руками за кювет, за валик кювета — как огромный канат был протянут через ледяную бездну — к теплу и спасению. Крист полз, полз, полз.
Мгла слегка поредела, и Крист увидел поворот к больнице и крошечные домики больничного поселка. Шагов триста, не больше. И, снова зарычав, Крист пополз.
— Мы уже думали, подох ты, — равнодушно и незло сказал бесконвойный, стоявший на крыльце больничного барака. — Нас без тебя не принимают тут.
Но Крист не слушал и не отвечал. Теперь наступило самое главное, самое трудное — положат его в больницу или не положат.
Пришел врач, молодой чистый человек в неправдоподобно белом халате, записал всех в книгу.
— Раздевайтесь.
Кожа Криста шелушилась, слетала с тела легкими пластинками, как дактилоскопические оттиски в личном деле.
— Пеллагра называется, — сказал бесконвойный.
— У меня тоже такое было, — сказал третий, и это были первые слова его, которые услышал Крист. — Перчатки с обеих рук снимали. В Магадан послали, в музей.
— В музей? — презрительно сказал бесконвойный. — Мало таких перчаток в Магадане.
Но третий арестант не слушал бесконвойного.
— Ты, — дергал он за руку Криста. — Слушай сюда! С этой болезнью тебе горячие уколы назначат, обязательно. Мне назначали, я их за хлебушек променял блатарям. Так и поправился.
Вот из шкафа достали и бланки историй болезни. Три бланка. Всех положат. Вошел санитар.
— Пока во вторую.
Обливание теплой водой, белье без вшей. Коридор, где на столике дежурного еще не погашен фитиль коптилки с рыбьим жиром, налитым на блюдце из донышка консервной банки. Дверь в пустую палату, откуда пахнуло морозом, улицей, льдом. Санитар пошел за дровами — растапливать погасшую железную печь.
— Вот что, — сказал бесконвойный, — давайте-ка ляжем вместе, а то мы тут нарежем дуба.
Все легли на одну койку, обняв друг друга. Потом бесконвойный выскользнул из-под трех одеял, собрал все матрасы, все одеяла, какие
1964
Июнь
Андреев вышел из штольни и пошел в ламповую сдавать свою потухшую «вольфу».
«Опять ведь привяжутся, — лениво думал он про службу безопасности. — Проволока-то сорвана…»
В шахте курили, несмотря на запрещения. Куренье грозило сроком, но никто еще не попадался.
Недалеко от породного терриконника Андреев встретил Ступницкого, профессора артиллерийской академии. На шахте Ступницкий работал десятником поверхности, несмотря на свою пятьдесят восьмую статью. Служака он был расторопный, исполнительный, подвижный, несмотря на годы, шахтному начальству и не снились такие десятники.
— Слушайте, — сказал Ступницкий, — Немцы бомбили Севастополь, Киев, Одессу.
Андреев вежливо слушал. Сообщение звучало так, как известие о войне в Парагвае или Боливии. Какое до этого дело Андрееву? Ступницкий сыт, он десятник — вот его и интересуют такие вещи, как война.
Подошел Гриша Грек, вор.
— А что такое автоматы?
— Не знаю. Вроде пулеметов, наверное.
— Нож страшнее всякой пули, — наставительно сказал Гриша.
— Верно, — сказал Борис Иванович, хирург из заключенных. — Нож в животе — это верная инфекция, всегда опасность перитонита. Огнестрельное ранение лучше, чище…
— Лучше всего гвоздь, — сказал Гриша Грек.
— Станови-и-ись!
Построились в ряды, пошли из шахты в лагерь. Конвой в шахту никогда не заходил — подземная тьма берегла людей от побоев. Вольные десятники тоже остерегались. Не дай бог свалится на голову из «печи» угольная глыба… Как ни был дерзок на руку Николай Антонович, «старшой», и тот почти отвык от своей старинной привычки. Дрался только Мишка Тимошенко, молодой смотритель из заключенных, «пробивающий карьеру».
Мишка Тимошенко шел и думал: «Подам заявление на фронт. Послать меня не пошлют, а польза будет. А то дерись не дерись — кроме срока, ничего не заработаешь». Утром он пошел к начальнику. Косаренко, начальник лагпункта, был малый неплохой. Мишка встал по всем правилам.
— Вот заявление на фронт, гражданин начальник.
— Ишь ты… Ну, давай, давай. Первый будешь… Только тебя не возьмут…
— Из-за статьи, гражданин начальник?
— Ну да.
— Что ж мне с этой статьей делать? — сказал Мишка.
— Не пропадешь. Ты — ловкач, — прохрипел Косаренко. — Позови-ка мне Андреева.
Андреев был удивлен вызовом. Никогда его пред светлые очи самого начальника лагпункта не вызывали. Но было привычное безразличие, бесстрашие, равнодушие. Андреев постучал в фанерную дверь кабинета: