Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
— Шутите, Петр Илларионыч? — Долгушин с любопытством поглядел на Мартынова.
— Какие шутки!..
Долгушин спокойным, ровным голосом стал говорить, положив руку на спинку переднего сиденья и загибая пальцы:
— Во-первых, это чепуха. Какой вы — слабый работник? Дай бог, чтобы все секретари райкомов у нас были такими слабыми! Кого прокатят на конференции на вороных, так это, возможно, Медведева. Во-вторых, я достаточно знаю порядок выборов наших партийных органов, чтобы не бояться никаких случайностей по отношению к своей персоне. Прокатить кого-либо «случайно» на конференции еще могут, но выбрать секретаря без рекомендации, сверху — вряд ли. А мнение обо мне сложилось в области такое, что можно не ждать подобных рекомендаций. В-третьих, я приехал сюда не для того, чтобы меня перебрасывали, как мячик, с места на место. Я и года еще не поработал в МТС. В-четвертых, я хозяйственник
— А в-пятых, поживем — увидим! — оборвал его почти грубо Мартынов.
Долгушин, поняв, что Мартынов чего-то нервничает, пожал плечами и замолчал.
Совместная поездка в колхозы и этот разговор не сблизили Мартынова с Долгушиным. Встречаясь, они всякий раз чувствовали какую-то неловкость, будто были в чем-то виноваты друг перед другом. Долгушину казалось, что Мартынов действительно боится критики на предстоящей партийной конференции и какой-либо неожиданности при выборах. А Мартынов очень жалел, что дал повод Долгушину для таких подозрений. Чтобы поправить дело, он сказал однажды Долгушину:
— Сам буду агитировать, Христофор Данилыч, за вашу кандидатуру.
— Ей-богу, не пойму вас, Петр Илларионыч, шутите вы или всерьез говорите? — Долгушин в недоумении развел руками. — Если не шутите, то еще хуже! Тогда это просто никчемный и пустой разговор. Взбрело ему в голову, что он плохой секретарь райкома! Ребячество какое-то!
— Отнюдь — плод размышлений зрелого мужа, не ребенка. — Мартынов выжал на своем похудевшем лице улыбку. — Весьма долгих размышлений.
— Вы плохо выглядите, Петр Илларионыч, у вас нездоровый вид. Вам надо было после больницы поехать на курорт, еще подлечиться, а не приступать сразу к работе.
— Наоборот, я чувствую себя сейчас, как никогда, способным горы свернуть!
— Так в чем же дело?..
— Вы знаете, что такое гамбургский счет?
— Что-то смутно помню. Где-то читал.
— В старое время у борцов был обычай — раз в несколько лет съезжаться в Гамбург и бороться без публики, при закрытых дверях, просто так, для себя, для души, чтобы узнать, кто же из них действительно сильнее.
— Еще что скажете?.. Ну, я старше вас по партийному стажу, по житейскому опыту, но что из этого? Какой я секретарь райкома? Загляните в мою анкету. Я нигде никогда не был на партийной работе. Даже секретарем первичной парторганизации не был.
— А разве нам в наших выборных партийных органах нужны какие-то особые запатентованные специалисты по партийной работе? И должна ли быть вообще такая специализация? Ведь сами коммунисты выбирают свое партийное руководство. А вдруг на сей раз не выберут этакого «специалиста»? А он ничего больше другого делать не умеет? Вы думали когда-нибудь об этом, Христофор Данилыч? Или вы не имели за последнее время свободных дней и ночей для раздумья, как я в больнице?..
Мартынов послал в обком первому секретарю письмо с просьбой назначить ему день для приезда и разговора по неотложным делам. Через несколько дней Крылов вызвал его телеграммой.
В этот приезд секретарь обкома Алексей Петрович Крылов показался Мартынову не то несколько отяжелевшим, не то каким-то более суровым и официальным, чем был он раньше. И вообще за те месяцев пять, что Мартынов не видел его, Крылов заметно постарел, как-то поблек, обрюзг. Он болел зимою, плохо было с сердцем, и врачи запретили ему временно любимый его вид отдыха — охоту и рыбную ловлю. В каком-то месте разговора Крылов поднялся из-за стола, прошел по кабинету, остановился возле календаря, посмотрел на него, пробормотал: «Суббота сегодня», — и тяжело вздохнул. В глазах его на минуту появилось выражение скуки и усталости. «Тоскует по своим озерам и лесным трущобам», — подумал Мартынов.
Но, кроме всего, Мартынов заметил, что Крылов стал каким-то успокоившимся или ищущим спокойствия.
— Мы дождались прекрасных решений по сельскому хозяйству — того, о чем мы с тобой, товарищ Мартынов, могли лишь мечтать несколько лет назад, — говорил Крылов. — Одно снижение налогов и поставок с колхозников чего стоит! Мы боялись об этом и заикнуться, а правительство и без наших ходатайств пошло на этот шаг. А какие решения о кадрах, о материальном и техническом снабжении! Ты можешь думать обо мне, что я заболел казенным оптимизмом, но, право же, у нас сейчас есть все основания смотреть на жизнь куда веселее!
— А я никогда не смотрел на жизнь мрачно, — вставил Мартынов.
— Я недоволен нашей печатью, — продолжал Крылов. — Разворачиваешь номер областной газеты — материал на три четверти критический. Там недостатки, там непорядки, там преступления. Нельзя же так односторонне освещать жизнь. Да, скажем прямо,
— Я знаю по своей газетной практике, Алексей Петрович, — сказал Мартынов, — что очень трудно отделить одно от другого — бичевание недостатков от утверждения хорошего. Это взаимосвязано. Мне, например, никогда не удавалось написать статью о чем-нибудь хорошем, чтобы тут же не разозлиться на плохое.
Мартынов повел глазами по сторонам, осматривая кабинет первого секретаря обкома, в котором ему не так уж часто приходилось бывать — за время работы в Троицке всего лишь третий раз сидел он здесь. Полуспущенные голубые шелковые шторы задерживали бьющие прямо в окна солнечные лучи, мягко рассеивали свет. Огромный, чуть не на весь кабинет, толстый ковер приятно пружинил под ногами — будто почва на старом высохшем торфянике. В углу медленно, с чуть слышным тиканьем ворочался под стеклом футляра-шкафа бронзовый маятник больших часов. Тихо журчали два вентилятора: один на сейфе, другой на столе. Но кроме них, видимо, еще какие-то электрические приборы охлаждали воздух — в кабинете было прохладно, как в мраморных подземных залах московского метро… И Мартынову вдруг вспомнилось, как однажды на фронте его, командира стрелковой роты, вызвали с передовой, чуть ли не прямо из боя, в штаб дивизии для нового назначения. Он побрился, почистил сапоги, подшил свежий подворотничок, но стираной гимнастерки в запасе не оказалось, и он пришел в штаб с белой от соленого пота спиной, с бурыми пятнами на рукавах от крови похороненного вчера, скончавшегося на его руках замполита. Штаб дивизии расположился в поросшей молодым дубняком балке в блиндажах, вырытых на косогоре. И тут была война, жужжали зуммеры телефонных аппаратов, офицеры с озабоченными лицами перебегали из блиндажа в блиндаж с какими-то пакетами и картами, и сюда изредка долетали снаряды тяжелой немецкой артиллерии, и несколько раз за день слышалась предупреждающая команда наблюдателей: «Во-озду-ух!» — но все же здесь было куда тише и не пахло так солдатским потом, гарью стреляных гильз, испражнениями и еще чем-то гниющим там впереди, за проволочными заграждениями, откуда подувал ветер, как пахло всем этим в окопах передовой стрелковой линии. Начальник штаба пил чай не из алюминиевой кружки или консервной банки, а из настоящего стакана с серебряным подстаканником. В блиндаже начальника связи Мартынов даже заметил под койкой прикрытую газетой эмалированную посудину специального назначения. И из наивных расспросов некоторых молодых офицеров, о том, что делается там, понял он, что кое-кто из этих щеголеватых, с безукоризненной выправкой военных имеет смутное представление о настоящем бое, настоящей войне… Этого нельзя было сказать о командире дивизии. Когда Мартынов предстал перед генералом, с первых же его слов он почувствовал, что разговаривает с человеком, который съел с солдатами не один пуд соли и видел смерть в глаза, вероятно, тысячу раз. И не мудрено. Этот генерал начинал свою армейскую службу с должности рядового стрелка на турецком фронте в первую мировую войну, был ефрейтором, унтер-офицером, командиром эскадрона в гражданскую войну, командиром полка в финскую и, наконец, на тридцатом году службы дотянул до генерала. Но и в этом чине он ежедневно не меньше трехчетырех часов проводил в частях, в окопах на передовой, чтобы не забывать солдатскую жизнь и не отрываться от нее; слышал перед собою близкие пулеметные очереди и обонял весь букет запахов обжитого в долговременной обороне бойцами переднего края — все то же, что слышал и обонял он, будучи еще ефрейтором. Видимо, генерал был не только храбрым солдатом, но и мудрым человеком и знал, что отрыв на длительное время от трудностей, которые несет на переднем крае народ, иной раз притупляет у начальника способности чутко улавливать настроение людей, обрывает те душевные нити, что незримо связывают его волю, чувства, устремления с чувствами и волей подчиненных ему рядовых бойцов.
Крылов говорил:
— Все дано нам, что мы просили и чего не просили. Теперь надо работать! Меньше разговоров, больше дела! Ваш район как-то странно лихорадит. То вы в первой пятерке по полевым работам и молоку, то вдруг окажетесь где-то на десятом или двенадцатом месте. А у вас есть все данные к тому, чтобы прочно занять первое или одно из первых мест в области. Секретарь райкома молодой, энергичный, хорошие кадры председателей колхозов — что вам, не под силу такая задача? Прости, я забываю, что ты последние месяцы не работал… Ну, как сейчас твое здоровье? С костылем все же не расстаешься?