Собрание сочинений. Том 2
Шрифт:
Позвольте ещё немного задержать ваше внимание на движении рабочего класса в Германии. В номере вашей газеты за прошлую неделю вы предсказываете нашей стране славную революцию — не такую, как в 1688 году[149]. В этом вы совершенно правы. Я позволю себе лишь внести поправку или, вернее, уточнить ваше выражение, добавив, что именно молодёжь Германии призвана осуществить эту перемену. Но не в рядах буржуазии следует искать эту молодёжь. Революционное действие в Германии начнётся в самой сердцевине нашего рабочего народа. Правда, среди нашей буржуазии имеется немало республиканцев и даже коммунистов, а также немало такой молодёжи, которая могла бы быть очень полезной для дела, если бы сейчас произошёл взрыв; но эти люди — буржуа, охотники за прибылью, предприниматели по профессии. Кто нам поручится, что они не окажутся деморализованными своей профессией, своим общественным положением, в силу которого они живут за счёт тяжёлого труда других и накапливают жир как кровососы и эксплуататоры рабочего класса. И если бы даже они оставались пролетарски настроенными вопреки своему положению буржуа, — их оказалось бы бесконечно мало по сравнению с вполне реальным числом представителей буржуазии, которые цепляются за существующий порядок вещей в силу своих интересов и думают только о том, чтобы набить свои кошельки. К счастью, мы вовсе не рассчитываем на буржуазию. Пролетарское движение развернулось с такой поразительной быстротой, что через год или два мы будем в состоянии устроить смотр славному отряду рабочих — демократов и коммунистов, ибо в нашей стране, поскольку дело идёт о рабочем классе, демократия и коммунизм являются в полном смысле слова синонимами. Силезские ткачи дали сигнал в 1844 г., богемские и саксонские ситцепечатники и рабочие
Более подробно на эту тему — в следующем письме.
Написано Ф. Энгельсом, 8 — 11 сентября 1845 г.
Печатается по тексту газеты
Перевод с английского
Напечатано в газете «The Northern Star» № 409, 13 сентября 1845 г. с пометкой редакции: От нашего собственного корреспондента
Ф. ЭНГЕЛЬС
ПОЛОЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
РЕДАКТОРУ «NORTHERN STAR»
Милостивый государь!
В соответствии с вашим желанием я начинаю этим письмом серию статей о современном положении в моём отечестве. Чтобы мои взгляды по этому вопросу были вполне понятны и чтобы доказать их полную обоснованность, мне необходимо будет кратко изложить историю Германии, начиная с того события, которое потрясло современное общество до самого его основания, я хочу сказать — начиная с французской революции.
Старая Германия в то время была известна под названием Священной Римской империи и состояла из бесчисленного множества мелких государств, королевств, курфюршеств, герцогств, эрцгерцогств и великих герцогств, княжеств, графств, баронств и вольных имперских городов, которые все были независимы друг от друга и подчинялись только одной власти (если такая власть была, а на протяжении целых столетий её вообще по было) — власти императора и сейма. Самостоятельность этих мелких государств простиралась так далеко, что во всякой войне с «исконным врагом» (Францией, разумеется) часть из них вступала в союз с французским королём и открыто вела войну против своего собственного императора. Сейм, который состоял из депутаций всех этих мелких государств под председательством представителя империи, видя своё назначение в том, чтобы ограничивать власть императора, постоянно заседал, но никогда не приходил ни к каким, даже самым ничтожным, результатам. Там убивали время на обсуждение самых пустых вопросов церемониала, — например, должно ли посольство барона такого-то (состоявшее, быть может, из гувернёра его сына и старого ливрейного лакея или престарелого лесного сторожа) иметь преимущество перед посольством барона такого-то, или должен ли депутат одного имперского вольного города приветствовать депутата другого города, не ожидая его приветствия, и т. д. Затем спорили по поводу множества мелких привилегий, которые по большей части были обременительны для самих привилегированных, но считались вопросами чести и поэтому вызывали особенно ожесточённые препирательства. Эти и подобные им важные дела отнимали столько времени у мудрого сейма, что у этого почтенного собрания уже не оставалось ни минуты, чтобы обсудить дела империи. Вследствие всего этого величайший беспорядок и неразбериха царили повсюду. Раздираемая внутренними распрями как в военное, так и в мирное время, империя пережила со времени реформации и до 1789 г. целый ряд междоусобных войн, причём в каждой из этих войн Франция вступала в союз с теми, кто боролся против слабой и легко победимой партии императора, и получала, конечно, львиную долго добычи. Сначала Бургундия, затем три епископства: Мец, Туль и Верден, затем остаток Лотарингии, часть Фландрии и Эльзас были таким образом отторгнуты от Священной Римской империи и присоединены к Франции. Так Швейцария смогла стать независимой от империи, Бельгия была уступлена Испании по завещанию Карла V; и все эти страны оказались в лучшем положении после своего отделения от Германии. К этому постепенному внешнему развалу империи присоединялся величайший внутренний беспорядок. Каждый князёк был для своих подданных кровожадным неограниченным деспотом. Империя никогда не вникала во внутренние дела государств, за исключением создания суда (имперская судебная палата в Вецларе) для разбирательства жалоб подчинённых на своих начальников; но этот достойный суд так хорошо разбирал дела, что никто никогда не слыхал, чтобы какое-либо из них было разрешено. Трудно поверить, какие акты жестокости и произвола совершали надменные князья по отношению к своим подданным. Эти князья, проводившие время только в удовольствиях и разврате, предоставляли неограниченную власть своим министрам и правительственным чиновникам, которые таким образом получали возможность угнетать несчастный народ безнаказанно, если только они наполняли казну своих господ и поставляли им достаточное количество красивых женщин для их гарема. А те из дворян, которые не были независимы, а находились под властью какого-нибудь короля, епископа или князя, обыкновенно тоже относились к народу с большим пренебрежением, чем к собакам, и выжимали возможно больше денег из труда своих крепостных, ибо крепостная зависимость была тогда вполне обычным делом в Германии. Не было никаких признаков свободы и в имперских городах, торжественно именуемых «вольными», ибо здесь бургомистр и сами себя избравшие сенаторы — должности, которые с течением веков стали наследственными в такой же мере, как императорская корона, — проявляли ещё большую тиранию в своём управлении. Ничто не может сравниться с гнусным поведением этой мелкобуржуазной аристократии городов; в самом деле, никто бы не поверил, что таково было положение Германии 50 лет тому назад, если бы всё это не сохранилось в памяти многих людей, которые помнят ещё это время, и если бы это не подтверждалось сотнями авторитетов. А народ! Что он говорил по поводу такого положения вещей? Что он делал? Что касается среднего класса, сребролюбивых буржуа, то они находили в этом постоянном беспорядке источник богатства; буржуа знали, что легче всего ловить рыбу в мутной воде; они мирились с тем, что их притесняли и оскорбляли, потому что знали, что могут отомстить за себя на свой манер: они мстили за свои обиды, надувая своих угнетателей. Соединившись с народом, они могли бы ниспровергнуть старую власть и преобразовать империю, как это отчасти сделала английская буржуазия между 1640 и 1688 г. и как это собиралась сделать в то время французская буржуазия. Но нет, буржуазия Германии никогда не обладала такой энергией, никогда не претендовала на такое мужество; немецкие буржуа знали, что Германия — это только навозная куча, но им было удобно в этом навозе, потому что сами они были навозом и потому что окружающий навоз согревал их. А рабочему люду жилось не хуже, чем сейчас, за исключением крестьян, которые в большинстве своём были крепостными и ничего не могли сделать без поддержки горожан, так как среди них постоянно были расквартированы наёмные войска, грозившие затопить в крови всякую попытку к восстанию.
Таково было положение Германии к концу прошлого столетия. Это была одна отвратительная гниющая и разлагающаяся масса. Никто не чувствовал себя хорошо. Ремесло, торговля, промышленность и земледелие страны были доведены до самых ничтожных размеров. Крестьяне, ремесленники и предприниматели страдали вдвойне — от паразитического правительства и от плохого состояния дел. Дворянство и князья находили, что, хотя они и выжимали все соки из своих подчинённых, их доходы не могли поспевать за их растущими расходами. Всё было скверно, и во всей стране господствовало общее недовольство. Ни образования, ни средств воздействия на сознание масс, ни свободы печати, ни общественного мнения, не было даже сколько-нибудь значительной торговли с другими странами — ничего кроме подлости и себялюбия; весь народ был проникнут низким, раболепным, жалким торгашеским духом. Все прогнило, расшаталось, готово было рухнуть, и нельзя было даже надеяться на благотворную перемену, потому что нация не имела в себе силы даже для того, чтобы убрать разлагающийся труп отживших учреждений.
И только отечественная литература подавала надежду на лучшее будущее. Эта позорная в политическом и социальном отношении эпоха была в то же время великой эпохой немецкой литературы. Около 1750 г.
Но вдруг французская революция точно молния ударила в этот хаос, называемый Германией. Её влияние было огромно. Народ, слишком мало просвещённый, слишком скованный старинной привычкой подчиняться тирании, остался безучастным. Но вся буржуазия и лучшие представители дворянства в один голос радостно приветствовали Национальное собрание и народ Франции. Среди многочисленных немецких поэтов не было ни одного, кто бы не прославлял французского народа. Но это был энтузиазм на немецкий манер, он носил чисто метафизический характер и относился только к теориям французских революционеров. Но как только теории оказались отодвинутыми на второй план силой неоспоримых фактов; как только согласие французского двора и французского народа стало на практике невозможным, хотя в теории их союз был закреплён теоретической конституцией 1791 г., как только народ практически утвердил свой суверенитет «десятым августа»[150], и в особенности когда теорию окончательно заставили умолкнуть свержением жирондистов 31 мая 1793 г., — тогда этот энтузиазм Германии сменился фанатической ненавистью к революции. Разумеется, этот энтузиазм распространялся лишь на такие события, как ночь 4 августа 1789 г., когда дворянство отказалось от своих привилегий; но добрые немцы никогда не думали о том, что такие действия имеют на практике последствия, весьма отличные от тех выводов, которые могут делать благожелательные теоретики. Немцы никогда и не думали одобрять эти последствия, которые, как всем хорошо известно, были для многих, кого они коснулись, довольно серьёзны и довольно неприятны. Итак, все эти восторженные друзья революции становились теперь её самыми ярыми противниками и, получая от раболепной немецкой прессы, разумеется, самые извращённые сведения о Париже, предпочитали свою старую спокойную священную римскую навозную кучу грозной активности народа, который смело сбросил цепи рабства и кинул вызов всем деспотам, аристократам и попам.
Но дни Священной Римской империи были сочтены. Французские революционные армии вступили в самое сердце Германии, перенесли границу Франции на Рейн и проповедовали повсюду свободу и равенство. Они прогнали свору дворян, епископов и аббатов и всех тех мелких князей, которые в течение столь долгого времени играли в истории роль манекенов. Французские революционные армии расчищали почву так, как если бы они были переселенцами, продвигающимися в девственных лесах американского Дальнего Запада; допотопный лес «христианско-германского» общества исчезал при их победоносном появлении, подобно туману при восходе солнца. И когда энергичный Наполеон захватил дело революции в свои руки, когда он отождествил революцию с самим собой, — ту самую революцию, которая после 9 термидора 1794 г. была задушена алчной буржуазией, — когда он (демократия «об одной голове», как назвал его один французский автор) снова и снова обрушивал свои армии на Германию, «христианско-германское» общество было, наконец, уничтожено. Наполеон не был для Германии неограниченным деспотом, как утверждают его враги. Наполеон был в Германии представителем революции, он распространял её принципы, разрушал старое феодальное общество. Он, конечно, действовал деспотически, но даже наполовину не так деспотически, как могли бы действовать, и в самом деле действовали повсюду, где они появлялись, депутаты Конвента; наполовину не так деспотически, как имели обычай поступать те князья и дворяне, которых он пустил по миру. Режим террора, который сделал своё дело во Франции, Наполеон применил в других странах в форме войны, и этот «режим террора» в Германии был крайне необходим. Наполеон разрушил Священную Римскую империю и сократил в Германии число мелких государств путём образования более крупных. Он принёс с собой в завоёванные страны свой кодекс законов, который был бесконечно выше всех существовавших кодексов и в принципе признавал равенство. Он заставил немцев, которые до тех пор жили только частными интересами, направить свои силы на осуществление великих идей, на служение более высоким общественным интересам. Flo именно это и восстановило немцев против него. Он вызвал недовольство крестьян именно теми мерами, которые освободили их от гнёта феодализма, потому что он посягал на их предрассудки и их древние обычаи. Он вызвал недовольство буржуазии именно теми мерами, которые положили начало немецкой фабричной промышленности: запрещение всех английских товаров и война с Англией были причиной зарождения немецкой промышленности, но в то же самое время это вызвало сильное вздорожание кофе, сахара, курительного и нюхательного табака, и этого, конечно, было достаточно, чтобы вызвать негодование патриотических немецких лавочников. К тому же это не были люди, способные понять великие планы Наполеона. Они проклинали Наполеона за то, что он отнимал у них сыновей для войн, которые затевались на деньги английской аристократии и буржуазии; они прославляли как своих друзей именно те классы англичан, которые были действительными виновниками этих войн, которые наживались на этих войнах и которые не только во время, но и после войны обманывали немцев, служивших лишь орудием в их руках. Они проклинали Наполеона потому, что хотели и дальше прозябать, сохраняя свой старый, жалкий образ жизни, заботясь только о своих собственных мелких интересах, потому что знать ничего не хотели о великих идеях и общественных интересах. И, наконец, когда армия Наполеона была уничтожена в России, они воспользовались случаем, чтобы сбросить железное ярмо великого завоевателя.
«Славная освободительная война» 1813–1814 и 1815 гг., «самый славный период в истории Германии» и т. п., как ее называют, была проявлением безумия, за которое ещё долго будет краснеть каждый честный и разумный немец[151]. Правда, в то время проявлен был большой энтузиазм, но кто его проявлял? Во-первых, крестьяне — самая тёмная часть населения, — которые цеплялись за феодальные предрассудки и подымались массами, готовые скорее умереть, чем перестать повиноваться тем, кого они, их отцы и деды называли своими господами, кому они подчинялись и кто попирал их ногами и бил кнутом.
Во-вторых, студенты и вообще молодые люди, которые рассматривали эту войну как войну за принципы, более того, как религиозную войну, так как считали себя призванными бороться не только за принцип легитимизма, называемый ими национальностью, но также за святую троицу и существование бога; во всех поэмах, памфлетах и воззваниях того времени французы изображались как представители атеизма, неверия и безнравственности, а немцы — как поборники религии, благочестия и порядочности. В-третьих, некоторые более просвещённые люди, которые примешивали к этим идеям кое-какие понятия о «свободе», «конституциях» и «вольной печати»; но таких было очень мало. Наконец, в-четвёртых, сыновья предпринимателей, купцов, спекулянтов и т. д., которые боролись за право покупать на самых дешёвых рынках и за то, чтобы пить кофе без примеси цикория; конечно, они прикрывали свои цели выражениями модного энтузиазма по поводу «свободы», «великого немецкого народа», «национальной независимости» и так далее в этом роде. Вот те люди, которые с помощью русских, англичан и испанцев разбили Наполеона.
В следующем своём письме я перейду к истории Германии со времени падения Наполеона. Я позволю себе только добавить к высказанной здесь оценке этого необыкновенного человека, что чем дольше он царствовал, тем больше заслуживал свою конечную участь. Я не намерен упрекать его за то, что он взошёл на престол. Установившееся во Франции господство буржуазии, которая никогда не заботилась об общественных интересах, если только её частные дела шли хорошо, и апатия народа, который не видел для себя дальнейшей пользы от революции и был способен только на военный энтузиазм, не оставляли иного пути. Но то, что Наполеон вступил в союз со старыми антиреволюционными династиями, женившись на дочери австрийского императора, что, вместо того чтобы уничтожить всякие следы старой Европы, он, наоборот, старался вступить с ней в компромисс, что он добивался чести быть первым среди европейских монархов и поэтому по возможности уподоблял свой двор их дворам, — в этом была его большая ошибка. Он опустился до уровня других монархов — он добивался чести быть равным им, он преклонялся перед принципом легитимизма, — и потому вполне естественно, что легитимные монархи выбросили узурпатора из своей компании.