Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Брось ты меня, доченька, надорвешься! — сказал ей недавно пулеметчик Котенко, которого с легкой руки Хижняка все называли Слоненко за богатырское сложение.
У него был удален после ранения левый глаз, да еще при налете ранило в вагоне осколком в ногу.
А другой солдат, посматривая снизу в юное лицо дружинницы, ворчал:
— Нагнали девчонок! Еще уронят да ушибут!
Такое слышать было обидно. Ни разу за целый год каторжного труда девчата не роняли носилки, хотя иногда, казалось, трещали плечи и что-то опускалось в животе, если попадался раненый вроде Котенко, да еще
— Может, уедешь к бабушке во Владимировну? — спросил Наташу в начале войны ее отец, Трофим Петрович Чистяков, капитан местного небольшого, но быстроходного парохода «Гаситель». — Ехали бы с матерью… И вам и мне спокойнее…
Наташа росла единственным ребенком в семье. С детства любимая игра — «в учительницу». Сначала «учила» своих кукол, потом девчонок-подружек — сказывался пример и влияние матери, — в школе была пионервожатой. Теперь детство казалось ей далеким прошлым. Когда-то успешно занималась музыкой, много читала, бегала на рынок за продуктами, наводила порядок в квартире, любила мороженое и лимонные вафли, а больше всего любила побродить и помечтать.
Старые татарские клены смыкались кронами над ее родной Московской улицей, идущей прямо к набережной Волги. Выбежав на берег, можно было ошалеть от слепящего света солнца, от переливчатого блеска волн, гулявших на вольном просторе, открывавшемся перед жадными детскими глазами. Набережная и ближние к ней сады являлись местом постоянных прогулок школьниц. Так хорошо пройтись по своим владениям, мимо цветущих клумб, посидеть стайкой на скамье… Шелестит под порывами ветра густая листва деревьев. Неустанно плещутся струи фонтана. Все твое навечно, как дом на Московской, где ты живешь, как Волга, покрытая плотами и караванами судов. Лунными вечерами тенистая аллея улицы выводила в такую прозрачную, глубокую синеву, что дыхание захватывало, и Наташа могла часами стоять, облокотясь на бетонный барьер набережной, смотреть на пароходы, разрезавшие золотую зыбкую дорожку, стелившуюся до самой заречной слободы: луна тоже вставала за Волгой.
Однажды девочка ездила к взморью, под Астрахань, где жили родные матери. И опять Волга, то голубая, позолоченная солнцем, то черная бездна, колышущая красные и зеленые бакены и светлые блестки затонувших звезд. По выгнутой подкове берега далеко и плоско раскинулись огни Астрахани. Здесь провел свои последние годы Чернышевский. Думая о нем, Наташа вспоминала дорогих ей героев его романа. Наверное, Чернышевский сам был таким, как Рахметов… Здесь же, в Астрахани, в дни революции работал Киров.
Пароход шел к взморью по так называемому Главному банку. Катера тянули навстречу большие барки с просверленными бортами, в которых свободно плескалась волжская вода, — везли живую рыбу. Берега в рыболовецких поселках укреплены от размывов плетнями. Избы и амбарчики на сваях. Жирные вороны похаживают возле обленившихся собак. Домашние свиньи, — черные и горбатые, как кабаны, — роются в лопухах чилима — колючего водяного ореха, — играя, выплывают на середину протоки.
Берега красивы своеобразной унылой красотой. Могучие камыши в два человеческих роста наступают на гладкие отмели. Поворот
Наташа вслушивалась, похлопывая смуглой от загара рукой по перилам, и ей представлялось: отхватывает присядку плясун, то кружит колесом, то дробит каблуками бешеную чечетку, и горит, полыхает, как костер на ветру, яркая его рубаха.
После этой поездки Наташа пристрастилась к баяну, почти забросив скрипку, хотя в музыкальной школе, которую она посещала, ей прочили большой успех.
«Вот размах какой! — говорила она, пробегая по ладам сильными пальцами. — Слушайте, девочки! Слушай, мама! Это действительно русская мелодия!» И сама заслушивалась…
— Я никуда не поеду, папа! — сказала она Чистякову. — Я не хочу, чтобы немцы взяли наш город.
Из-за поворота показался санпоезд. Пора бы привыкнуть, но каждый раз при виде состава, подходившего к перрону, Наташа холодела от волнения. Девчата, держа носилки, уже выстроились звеньями, в черных комбинезонах, в беретах, с повязками Красного Креста на рукавах, напряженно ждали, готовые ринуться в дело.
Теплушки прострелены пулями, изрешечены осколками — сразу видно: бывалый фронтовой состав. В постоянных военно-санитарных поездах раненые лежали в трехъярусных станках на подвешенных носилках, которые можно было брать, оставляя взамен свои, и выносить через пролет створного угла вагона. Потом стали приходить санитарные летучки: товарные вагоны тоже со станками, но попроще, и вот начали прибывать составы из теплушек.
— Продезинфицируют, подстелют соломки — и пошел! Видно, наши дела на фронте идут хуже да хуже! — шепнула Наташе Лина Ланкова, бойкая рыжеволосая кудрявая девушка.
— Ладно. Помолчи! — сурово оборвала Наташа, ожидающе глядя на командира дружины Галиеву.
Галиевой около сорока лет. У нее черные до синевы, коротко стриженные волосы, узкие глянцево-черные глаза, и вся она такая смуглая, что, когда к ней заходит вместе с бабушкой ее десятилетняя дочка, дружинницы шутят:
— Светлана не твоя. Ты ее украла где-нибудь.
— В папку, — гордо заявляет бабушка, гладя пушистые кудри внучки. — Когда родилась, была как барашек беленький. Муслима тогда сказала: «Пусть будет Светлана».
«Отправила ли она их за Волгу?» — подумала Наташа.
— Одно звено на вагон! — скомандовала Галиева. — Здесь едут работники госпиталя, помогут.
И первая с легкостью спортсменки вскочила на высокий порожек теплушки.
— Если раненый весь в гипсе, нести носилки четверым! — напомнила она сверху звонким голосом.
Дружинницы знают этот приказ, но в горячем азарте работы считаться некогда.
— А вдруг опять налет! — проворчала Лина, не очень дисциплинированная, но зато отважная девушка. В прошлый раз мы вместо полутора часов разгрузили эшелон за пятьдесят минут.
— Галиева нас жалеет. «Вы, говорит, еще девчонки и не понимаете, как можно надорваться». — С этими словами Наташа подбежала к намеченному вагону и почти столкнулась с большим человеком в форме военного врача второго ранга. Дружелюбно взглянув на нее, он обернулся к двери и сказал басовито: