Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
«Я всегда помнила о тебе, Алеша! Я и сейчас люблю тебя и жду, жду. Хотя ты упорно, жестоко молчишь. Почему ты перестал мне писать?»
«Решетову и я бы сказал, что у него есть литературные способности. Во всяком случае, наклонности такие имеются», — подумал Иван Иванович, впервые за последние дни вспомнив о покинувшей его жене. До встречи с Ларисой он думал о ней постоянно, и во время отдыха, и когда бывал занят, утомлен, встревожен, все ныла в его душе незаживающая рана; чуть меньше, чуть сильнее, но сказывалась на каждом шагу.
«А Ольге
Иван Иванович подвинулся к неплотно прикрытому выходу из теплушки, выглянул наружу. Уже наступало ясно-голубое утро.
«Тюльпаны, бакланы! Конечно, только поэт или охотник может влюбиться в этот унылый край, да еще преобразователь природы, вроде Хижняка! Что тут хорошего в самом деле?!»
Уныло выглядит безжизненная на вид полупустыня; как серая кошма, стелется степь, выжженная солнцем, вдоль полотна железной дороги глинисто-желтые бугры — и ни единого кустика. Шатры цыганского табора возле развороченного танками степного тракта, нераспряженные лошади пасутся в придорожных бурьянах. Возле убогой мазанки из самана стоит женщина, опустив тяжелые руки; босые ноги ее темны, как земля. Так стоит, опустив руки, только побежденный пустыней… И не удивительно: за что тут держаться? Чем тут жить?
«Может, кому и не глянется, а нам мило», — вспомнились слова жизнерадостной красавицы степнячки, уже пережившей из-за войны утрату. Возможно, и эта женщина, убитая горем — полученной похоронкой, завтра пойдет копать рвы против немецких танков или в госпиталь направится. Нет, силен человек!
«А Лариса… Лариса Петровна тоже ведь здешняя. „Скрытная очень, — сказал о ней Решетов. — Гордая“. Это неплохо. Гордая! В хорошем смысле, конечно. Знает себе цену, верит в свои силы. Вот она в шинели, в халате и маске. Вся — чувство долга. Правильно, Григорий Герасимович, большой хирург из нее выйдет. Но и человек-то какой красивый! „Многие на нее заглядываются!“ А она?»
Уже успел заметить Иван Иванович, что только тогда, когда Лариса смотрит на него, серые глаза ее вспыхивают горячим блеском и улыбка просится на лицо, чуть-чуть трогая уголки губ. А румянец-то, румянец!.. Но ни одного лишнего слова или движения. Понятно, семья у нее. К детям стремится. Отчислиться ей надо бы да эвакуироваться в тыл.
«Пойду вместе с Решетовым, — решил Иван Иванович. — Куда он, туда и я. Туда и мы, — поправился хирург, вспомнив милого друга Дениса Антоновича. — Хижняк от нас не отстанет».
Поезд делает поворот, изгибаясь, тащится мимо желтых холмов. Как-то вдруг пошли зеленые посадки: акации, татарские клены, осокори, масса фруктовых садов и уже совсем неожиданно великолепный сосновый лес — молодняк, тенистый, пушистый, выхоленный, словно радующийся обилию тепла и солнца.
— Высота Садовая, — сказал Решетов, тоже выглянув из полуоткрытой двери. — Пояс зеленых насаждений тянется вокруг всего Сталинграда. Раньше не было ни единого кустика. Это уже мы посадили, — с гордостью пояснил он, любуясь деревьями. — Здесь в восемнадцатом году был
— А красновцы? Вы их прогнали тогда? — спросил, как ребенок, раненный в череп молоденький артиллерист.
Вопрос резнул по сердцу обоих хирургов. Они-то понимали состояние раненого и знали, что жизни ему осталось совсем мало и не доживет он до победы над фашистами.
— Как же! Все рабочие с заводов пошли в ополчение — отдыха никто не знал — и вместе с частями Красной Армии били красновцев. Так они назывались по фамилии своего атамана — генерала Краснова, ставленника немцев на Дону. Мы отшвырнули их за Воропаново и Карповку. Народ и тогда был несокрушимой силой.
— Но разве немцы… уже были здесь? — прорывая пелену, заволакивавшую его сознание, тяжело дыша, спрашивал раненый.
— Были. Немцы в тот раз, захватив Украину, тоже подходили к Сталинграду вместе с белыми. Пути для них знакомые…
За Садовой выдвинулся справа длинный бугор, застроенный мелкими домиками, — Верхняя Ельшанка, окраина города. Потом впереди блеснула синева Волги. Поезд спешит, торопится. Пыльные улицы уткнулись в асфальт, высятся по сторонам дома, и снова зелень, зелень. Ветер колышет деревья, и они кипят узорчатой листвой. Солнце встает над Заволжьем, где среди густых рощ там и сям пестреют деревни, кидает живой блеск на раздолье реки, несущей свои воды через русские равнины из тенистых ельников и золотых боров Валдая. Вот она, родная с детства, как колыбельная песня. Поезд входил в город навстречу встающему солнцу. Волнующи, но не радостны были эти минуты. Иван Иванович вспомнил Саратовский университет — на Волге прошла и его молодость.
— Я не поеду на ту сторону, — сказал он Решетову, — приму любое назначение, но только здесь.
— Стать звеньями на перроне! К станции Сталинград Первый прибывает санпоезд!
Раньше постоянные санитарные поезда прибывали с Украины через Белую Церковь, из Ростова и Крыма — через Тихорецкую. Раненые двух фронтов — Юго-Западного и Южного — прошли через Сталинград и были доставлены с вокзала в здешние госпитали дружинницами; потом их эвакуировали дальше: в Астрахань, Саратов, Заволжье и на Урал. А сейчас город очутился, как говорило военное начальство, «в полном санитарном мешке»: путь для раненых остался один — на левый берег Волги.
Наташа Чистякова, рослая девочка с прямым носиком и светло-русыми косами, подвязанными тяжелым кренделем, вместе со своими подругами скорым шагом устремилась на платформу. Она командовала звеном. Ей только-только исполнилось шестнадцать лет. Но под легкими черточками ее бровей по-взрослому строго блестели знойно-синие, как степные озера, глаза с такими длинными, опущенными вниз золотистыми ресницами, что концы их сходились, когда она щурилась. Однако загорелое лицо ее было еще так по-детски нежно-округленным, наивная доброта сказывалась в нем при всей серьезности, и даже молодые солдаты частенько называли ее дочкой.