Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
Но войска передвигаются теперь не к центральной переправе, а куда-то южнее, в глубь лесной поймы, по мостам, наспех наведенным через протоки, по дорогам, разбитым гусеницами танков, перемятым шинами грузовиков. Особенно много войск проходит в глухую ночную пору. Куда они направляются, никто не знает.
«Готовятся какие-то крупные события на нашем фронте, усиливается, по-видимому, оборона с юга», — Иван Иванович, трясясь в юрком вездеходе, смотрел на бойцов и вспоминал рассказы о жестоких сражениях у поселка Купоросного, оказавшегося на передовой линии в южной части города. «Не допустили туда врага».
Думал
Ночью лил холодный дождь. А на рассвете зашелестела мерзлая крупа, обжигая лица. Волга будто сузилась: побелевшие отмели островов разрезали темную ширь волнующейся реки. Высокие волны с белыми гребнями шли наискось по течению, с северо-востока. Ветер срывал с них пенистые брызги, насыщая воздух тяжелой влагой. Снаряд разорвался рядом. Вцепившись в поручни, Иван Иванович смотрел в воду, куда чуть не ушел бойкий катерок. Но «чуть» здесь не считается. Труднее приходится косной [3] лодке, которую нагоняет катер: ее, нагруженную боеприпасами, так и мотает на волнах, а крутой вал от взрыва хлещет за борт, обдавая с ног до головы разгоряченных матросов. Однако лодка быстро идет по ветру, бьющему в кручу правого берега, и, уже сознавая, что «нам легче», посматривают и шестеро гребцов, и хирург на тех, кто пробивается навстречу среди взрывов, поднимающих столбами черную, как чугун, воду: тяжело плыть против такого ветра в этой дьявольской свистопляске.
3
Косная лодка — не промысловая, на Волге и Каспии используется для переездов.
Колкий снег режет лица, выжимая слезы из прижмуренных глаз. Намокли от брызг бушлаты и ватники, а жарко до поту. Пар от гребцов — точно от взмыленных лошадей: на лицах сизый румянец.
В лодках — раненые, зябко им от студеного дыхания бури, от угрозы смерти, неотступно глядящей в глаза. Не разгибаясь, стучат банками и мисками те, кто вычерпывает воду. Раненый, белея повязкой, сидит скорчись и тоже черпает, черпает здоровой рукой…
Вот и правый берег, истерзанный, но не сдающийся. Как темные утесы, встают из сизой мглы развалины домов. Побелели от снежной крупки бугры блиндажей. Чернеют повсюду зигзаги ходов сообщений.
«Выпадет настоящий снег, еще резче все обозначится», — подумал Иван Иванович с таким чувством, словно вернулся к себе домой, и ускорил шаги. Всю дорогу он гнал прочь мысли о встрече с Ларисой, но ведь здесь друзья, Варя здесь.
Тянет горьковатым дымком из труб блиндажей и землянок, порохом и гарью. Солдаты, волгари и моряки несут ящики со снарядами,
И уже шутит кто-то:
— Один только раз и услышал от старого черта ласковое слово. Все величал меня Дмитрием Степановичем, а тут обернулся, глянул и так мягко говорит: «Митя! Ты пьешь без закуски?! Я тоже пью и не закусываю».
В укрытии гремит смех. Улыбается и Аржанов. Под берегом все чувствуют себя дома.
— Здравствуйте, Иван Иванович! — сказала Варвара радостно.
Она сидела на скамеечке у постели раненого и дремала, облокотясь на колени и подперев ладонями поникшую голову, повязанную марлевой косынкой.
Доктор сразу узнал ее, хотя другие сестры вот так же дежурили по ночам. Чутко настороженная поза Варвары и ее опущенные плечи тронули его. Целыми сутками на ногах в операционной, да еще здесь приходится. А ведь она не обязана дежурить возле больных. Значит, очень плохо стало бойцу после операции!
— Всю ночь с нами промучилась сестренка! — слабым голосом произнес раненый, взглянув на подошедшего хирурга. — Со мной и с товарищем лейтенантом… Поздравляю с наступающим праздником, Иван Иванович! Дожили!.. — Раненый двинулся и застонал.
От сдержанного его стона Варя сразу встрепенулась. Тут-то она и сказала свое «здравствуйте» доктору Аржанову.
— Как себя чувствуешь, Пташкин? — спросил Иван Иванович, подсаживаясь на табурет, придвинутый Варварой.
— Плохо! Был человек, а теперь в самом деле пташка, да к тому же дохлая. — Пташкин пошевелил пересохшими губами, покусал их. — Чуть-чуть сегодня…
— Ну-ну! Такой герой, и такое намерение никудышное!
— Да я-то вовсе не намерен вас огорчить… Сестричка знает, как я цеплялся. Зайдется сердце… Вроде провалишься куда, вроде топит тебя кто, а ты выныриваешь да выныриваешь.
— Ладно, помолчи! Не умер на операционном столе, а на койке мы тебе не позволим умереть, — грубовато-ласково прервал Аржанов, осмотрев повязку на груди раненого, и вопросительно взглянул на Варвару.
Она вполголоса сообщила все об этом больном, оперированном Ларисой Фирсовой. Иван Иванович слушал внимательно. Да, если бы не сестра Громова, умер бы ночью солдат Пташкин. Все правильно, по-настоящему сделала она. «Отчего же вы его выводили из шока, а не Лариса?» — чуть было не сказал хирург, но вспомнил о каком-то столкновении между ними и промолчал. Девушка поняла сама.
— Я с дежурным врачом советовалась.
«Значит, не ради меня дежурит она возле моих больных», — подумал Иван Иванович. Мысль эта заставила его еще внимательнее всмотреться в помощницу. Другой стала Варя. Исчезла детская жизнерадостность, затушевалось выражение доброты, смягчавшее прежде живой и страстный блеск ее глянцево-черных глаз. Они сделались как будто еще чернее, слегка раскосый разрез их удлинился. Все черты стали строже и, пожалуй, еще красивее. Медсестра, а наблюдение за больным — можно пожелать любому врачу!