Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Ладно, не нарвался на фрица!.. Была бы тогда красота!
— Нарвался бы, так убил! — похвастался мальчик.
— Наташа! Моряки ходили в атаку, и у них убили санинструктора и санитара! — кричал Вовка, сбегая с вершины кургана, изрытого окопами и ходами сообщения, заваленного обломками самолетов, разбитыми пушками и торчавшими, словно каменные глыбы, развороченными и опрокинутыми танками.
Сделанные, как ледянка, салазки, которые мальчик волок за собой, стучали по осколкам снарядов и мин, сплошь покрывавших землю, вперемежку с багровым от крови, затверделым снегом, цеплялись
— Пойдем с ними! Они сейчас опять двинутся. Здесь напрямую к берегу по ходам сообщений да по воронкам на салазках еще тяжелей, чем на плащ-палатке. Зато по скату в Банный овраг нам легче будет. Там и снегу побольше, хотя железа — тоже горы наворотили: наши КВ таранили ихние танки.
Моряки! Все утро почему-то не выходили из головы Наташи Семен Нечаев и Лина Ланкова. Как они любили друг друга, а смерть разлучила их навсегда!
Утро встает морозное, солнечное. В заречье, в Красной слободе, над серыми домиками, похожими на стаю птиц, сидящих среди белого от инея леса, поднимаются в синеву неба струи розоватого дыма. Подумать только, какой ясный, яркий день! Развеялась черная копоть пожарищ над городом, лежащим в развалинах, а пороховую гарь уносит ветер. Не сожгли фашисты заволжские хутора: собирались там зимовать. «Зачем вы к нам пришли, подлые? Все у нас поломали, и сами подохнете здесь лютой смертью!»
Как хорошо было на Волге зимой! Особенно в солнечные дни. Идешь по ледовой дороге, и такая легкость в каждом движении! Навстречу идут и едут люди. Потряхивая гривами, торопливо переступают лошади. Ребятишки бегут, постукивая коньками по наезженной рыжей дороге, которая сама так и стелется под ноги. Солнце блестит, воробышки скачут, подбирая рассыпанные зерна. А воздух-то какой! Закрыл бы глаза и дышал, дышал. Но разве можно закрыть глаза, когда такое синее небо, и солнце, и столько белизны… Глянешь на север — гиганты заводы стоят, на юге — другие заводы расстилают сизую дымку, а за этой дымкой блестят, точно золотые, оледенелые склоны высот над Красноармейском. Бежит по дороге девочка-подросток, радуется жизни, простору, людям, новым своим валеночкам. До чего хорошо устроено все на свете!
Поправив наложенный раненому жгут, Наташа еще раз взглянула из укрытия под опрокинутым танком на далекое Заречье, на дороги, проложенные нынче по льду Волги совсем в других местах, и неожиданно вспомнила о пуховых платках, заказанных вязальщице в Красной слободе. Многие здесь держали коз и вязали платки, которые продавали на рынке.
Пушистую белую шаль с ажурной каймой заказала мать для Наташи. «А мне серую с каймой попроще, лишь бы тепленькая и мягкая, да чтобы ости не было!» — наказала она знакомой заречной домохозяйке.
«Когда я сама начну зарабатывать деньги, я куплю тебе шаль нарядную из нарядных!» — пообещала на обратном пути девушка, любовно засматривая в лицо матери. И та засмеялась. Как умела она смеяться!..
Печаль сдавила сердце. Ничего не осталось от прошлого: ни дома, ни Московской улицы. А главное — мамы нет.
Наташа обернулась к Вовке, тоже влезшему в укрытие:
— Отвезем этого раненого на сборный пункт — и к морякам.
Моряки уже штурмовали первую линию вражеских окопов.
— Жмите их там хорошенько! — крикнул Вовка и погрозил в сторону фашистов жестким кулаком.
Сборный пункт недалеко,
— Ты молодец, Вовка, придумал такие ловкие санки — настоящие волокуши, — сказала она.
Ей стало жарко в зимнем обмундировании и натянутом сверху белом маскхалате. Вчера она увидела, что Платон Логунов был уже в новых погонах. В армии ввели знаки различия. Скоро и санинструкторам дадут какие-нибудь погончики. Недавно эта мысль по-ребячески развлекала, а сейчас совсем не трогала.
Если бы девушка увидела свою подругу Лину, она, наверно, сказала бы ей: «Что-то у меня сегодня болит сердце».
Но Лины тоже теперь нет. Убит и Денис Антонович Хижняк. Пожаловаться некому, и Наташа, сурово хмурясь, помогла береговым санитарам устроить раненого на носилках, а потом, подхватив салазки, бросилась опять к вершине кургана. Вовка, хроменький постреленок, не отставал от нее. У него не хватало силы переворачивать взрослых мужчин, и он подкатывал свои салазки лишь к тем раненым, которые могли самостоятельно лечь на них.
Морская пехота, отбив у фашистов передовые окопы, снова поднялась в атаку на глазах юных санитаров. Вовка особенно уважал моряков, он их просто обожал, и когда увидел убитых и раненых, опять оставшихся на этой страшной теперь земле, то у него даже губы затряслись от ярости. Он первый подоспел к тем, которые попадали. Моряк — он зря не упадет! Это человек двужильной породы: он и полуживой, обескровленный, все будет драться.
Вот этот правофланговый рухнул, точно дерево, срезанное снарядом. Что он? Вовка подполз к нему… Прямо смотрели черные глаза, широко раскрытые на молодом, странно знакомом Вовке лице. Руки так и застыли на автомате, и все еще грозно, ненавидяще были сведены выпуклые от гущины брови.
— Наташа! Ведь это Семен Нечаев! — жалобно крикнул мальчик.
Девушка, уже взвалившая на салазки бывшего комендора с бронетанкера, быстро обернулась.
— Семен?
Она тоже подползла под навесом огня немецких пулеметов, сыпавших очередями на вершине бугра, не обращая внимания на пули, летевшие рикошетом от наваленного кругом железа, попробовала приподнять и повернуть к себе голову матроса, зорко оглядела его — куда же ему попало? Зимняя одежда Нечаева прострелена не в одном месте, но крови не было видно; может быть, она пройдет сквозь зимний стеганый бушлат, когда раненый уже изойдет ею.
А давно ли состоялся концерт среди развалин и как хорош был озорновато настроенный Нечаев со скрипкой и как согласно звучали голоса певших и тоже улыбавшихся солдат.
— Эх, Сеня, Сеня!
Пока Вовка с отчаянной лихостью спортсмена-саночника то скатывал комендора, то, надрываясь, тащил его по разминированным проходам, лавируя между тысячами препятствий, — начинался минометный обстрел и медлить было нельзя, — Наташа стащила Семена в воронку. Тонкими, но сильными пальцами она расстегнула нахолодавший бушлат, прислонилась ухом к теплой еще груди матроса и сразу услышала неровный, еле уловимый шум. Но, может быть, это у нее в ушах шумит от напряжения? Девушка берет руку Нечаева, с трудом отрывает от оружия стиснутые его пальцы, нащупывает нужную жилку — артерию, но тоже не может понять: чья кровь бьется под кончиками ее пальцев?