Собрание сочинений. Том 3. Дружба
Шрифт:
— Вот так аттестация! — воскликнул Решетов, не скрывая улыбки. — Это не просто гадюка, дорогой товарищ. Змея на чаше — медицинская эмблема. В чем дело?
— Имею большую жалость к раненым и охоту послужить в армии. В строевые меня не берут по причине слабого зрения, — сконфуженной скороговоркой выпалил паренек.
— Плохо видишь?
— Плоховато. Говорят, очки надо носить на дальность, а мне только восемнадцатый год.
— Возраст для приобретения очков не помеха.
— Смеяться будут… девчата. А работы я любой не боюсь. Могу помыть раненого, переложить, с ложки
— Где же теперь твоя семья? — спросил Иван Иванович, проникаясь сочувствием к простодушному пареньку.
— Отец на фронте шофером, а мать эвакуировалась с детским домом, братишек и сестер с собой забрала.
Иван Иванович взглянул на Решетова:
— Берем?
— Берем.
— Я его возьму к себе в послеоперационную палату. Пошли, Леня!
Лица врачей приняли одинаково озабоченное выражение: впереди завиднелись землянки госпиталя. Леня едва поспевал за хирургами, шаркая сапогами, непомерно большими для его юношески тонкой, угловатой фигуры.
— Как вы тут? — спросил Иван Иванович, подходя в операционной к Фирсовой.
— Трудно! — Лариса показала жестом санитару, как подвинуть раненого на столе, проследила, удобно ли будет, и только тогда, очень серьезная, обернулась к Аржанову. — Совсем закружились.
— Надо было послать за мной…
— А отдыхать когда?
Она похудела за последнее время и выглядела измученной.
«Не место ей здесь, — подумал главный хирург. — Разве по силам женщине такая нагрузка?!»
«Да-да. Пожалел! — отозвался насмешливый голос в его душе. — Конечно, убрать бы ее отсюда, а потом вообще снять с работы и спрятать за свою широкую спину». Доктор вспомнил упреки Ольги и покраснел, а глядя на него, не зная почему, покраснела Лариса.
— У меня тут была операция, — быстро сказала она, преодолевая смущение. — Принесли бойца. Никакого подобия человеческого. Смотрела из кровяного месива одна щелочка. Мне самой не поверилось, что можно починить. Но справилась. Говорю ему: «Сделаешь протез второго глаза и опять красивый будешь». Он вот так сцепил ладони, потряс ими над собой и развел руками. Спасибо, мол, вам, и всем в госпитале спасибо! Правда, хорошо? — спросила Лариса. Оживленное лицо ее удивительно похорошело.
«Нет, эту с работы не снимешь, — подумал Иван Иванович с гордостью, хотя больно шевельнулось что-то в его груди: не ему принадлежала ее женская и человеческая красота! — Да ну! — опять с досадой одернул он себя. — Спасибо за то, что есть!»
— Давайте работать в одной смене, — неожиданно предложил он, видя, что Лариса уже собирается приступить к операции.
— Почему? — Она нахмурилась, но вспомнила о его блестящем мастерстве хирурга, о возможности поучиться у него. — Хорошо. Я согласна.
Иван Иванович еще помедлил, наблюдая за ее ловкими движениями.
— А ваша семья эвакуировалась?
Рука женщины-хирурга, протянутая за шприцем, чуть дрогнула.
— Да. Конечно. Сейчас мама и ребятишки должны уже быть в Пензе. Там живет брат моего отца, — снова с необычной
— Знаешь, Лариса, мне кажется, у одного из наших коллег начинает появляться интерес не только к челюстно-лицевой хирургии, — сказала невропатолог Софья Вениаминовна Шефер, когда врачи шли отдыхать в поселок. Крупная, громкоголосая, с подвижными чертами смуглого лица, украшенного черными родинками, она отличалась особенной простотой, даже бесцеремонностью в обращении.
— Кого вы имеете в виду?
— Уважаемого доктора Аржанова.
— С какой стати? — принужденно ответила Лариса. Она знала, отчего у Софьи Вениаминовны могли возникнуть подобные мысли, но в глубине души ей хотелось услышать подтверждение тому, о чем она догадывалась сама.
— Я заметила, как он смотрит на тебя. Черт возьми! В конце концов, мы все живем для счастья! — пояснила свое энергичное восклицание Софья Шефер. — Лариса, душечка, не пойми меня плохо. Но за что мы все тут бьемся, если не за человеческое наше счастье? Вот я… Был у меня любимый человек — и пропал без вести во время бомбежки. Какие же могут быть вести?! Ясно, убит. Брат погиб под Ленинградом. Дочка в блокаде умерла с голоду. Меня оттуда вывезли, похожую на мощи. Пережить это надо было! Для чего я теперь живу? Вот по ходу войны переквалифицируюсь с невропатолога на хирурга. Другим помогаю, ободряю, рассмешу, где удастся, а вот здесь, — Софья показала себе куда-то под ложечку, — живет не смерть, а надежда. Неправда! Буду я еще счастлива! Снова обрасту привязанностями и близкими людьми. Или я не стою этого? — Она замедлила шаги, подбоченилась, и ее лицо с крупными чернущими глазами выразило такое непреклонное упорство, что Лариса рассмеялась. — То-то! — воскликнула Софья, правильно поняв это как одобрение и признание ее права на счастье.
Над степью уже опускался вечер — теплый южный вечер с терпким запахом трав, с низко блестящими в синеве звездами. Но точно гром ворочался на краю неба: шли жесточайшие бои, и при мысли об этом холодно становилось на сердце.
«И все-таки я уже не могу не думать об Аржанове, — сказала себе Лариса, устало присев на пороге летней кухоньки, где они помещались вместе с Софьей. Что теперь будет, просто не знаю!»
Она сняла сапоги, с чувством радостного облегчения пошевелила пальцами ног и гибкими маленькими ступнями, стащила и чулки; не вставая с места, потянула через голову гимнастерку и бросила ее на койку, стоявшую против открытой двери.
— Прелесть как хорошо! — Лариса провела ладонями от локтей к плечам, ощущая крепость своих молодых натруженных мышц, с ласковой иронией перефразировала изречение Софьи: — Мы сейчас живем для счастья сбросить с себя иногда военную форму!
И это была правда: при постоянных налетах и обстрелах из дальнобойных орудий приходилось зачастую по целым суткам стоять у операционных столов в полной боевой готовности.
Всегда подтянутая и аккуратная, Фирсова вдруг разленилась, нехотя выбрала шпильки из волос и стала заплетать косу, глядя на Софью, энергично топавшую в сумерках по чистому дворику.