Собрание сочинений. Том 3. Крылья ужаса. Мир и хохот. Рассказы
Шрифт:
Но на другой день она почти отбросила эту мысль.
Но тем не менее судьба Иры и страх за нее продолжал болезненно тревожить Люду. Родилось упорное, почти неотразимое желание узнать, что реально произошло с душой Иры, что с ней в действительности теперь. Она продолжала также молиться за нее и посылать ей потоки искренней любви от себя, чтобы смягчить ее участь, но она чувствовала: надо точно знать, что с ней, в какой она ситуации, и тогда только можно помочь… по-настоящему… Ибо, что бы ни говорили мистики, в реальном состоянии души после смерти есть что-то не только глубоко-индивидуальное,
И поэтому она хотела реально знать. Но как? Не спиритическими же забавами. Она знала – тайна состояния души после смерти сокровенна и охраняется от наглого взора смертных. Она подумала: может быть, можно как-то косвенно, без вреда для нее узнать.
Но ее поток мета-страсти прервался… явлением Иры. Оно было во сне, на четвертый день после смерти, и можно было надсмеяться и сказать самой себе, что это проекция собственных переживаний, но все-таки что-то в этом «явлении» ее поразило.
Ира «явилась» наглая и развязная. И нисколько не опечаленная своей смертью.
– Что ты все обо мне молишься, дура, – сказала она Люде. – Лучше отдайся мне, чем разводить слюни…
Но на следующую ночь было другое: Иры не было, но Люда слышала ее стон, дикий, далекий и умоляющий…
Больше явления не повторились. Так или иначе, но желание Люды оставалось неизменным: идти и узнать, болезненно-напряженно узнать и охватить всю картину в своем сознании.
И она вспомнила о всех странных обитателях и посетителях дома номер восемь. Прежде всего о Мефодии и Анастасии Петровне с ее загробным домохозяйством.
«Шутки шутками, – думала она, – но этот парень и эта девочка – крепкие практики и в чем-то знатоки…»
Раньше она порой испытывала некоторую метафизическую брезгливость к ним – мол, позабыли о Духе, об Абсолюте, копаются в могильном дерьме, но теперь она почувствовала к ним некое цельное влечение. В конце концов, и раньше она поражалась им и ласкалась в их метафизической абсурдности и лихости: бог, мол, далеко, а они – рядом.
«Наседка она у нас надмогильная, – часто умилялась Люда, глядя на «Настеньку», прикорнувшую в платочке на вершине могильного холма. – И сидит она над трупами, голубушка, как кура заботливая над своими яйцами. Только что из трупиков-то высиживает?!. Хлопотунья!!»
Но теперь бешенство искания овладело ею. Да откуда известно, что они об Абсолюте «забыли». Да и мир, проявление Абсолюта, не менее бездонен и завлекателен, бормотала она. Знают, знают они, Фодя и Настя, что-то очень важное, сокровенное, тайное… Пойду за ними, и душу Иры, несчастной, может быть, найду.
Обнаженно-черный, далекий путь, космос-бездна чудился ей там, куда вели дороги Мефодия и Настеньки…
Идти, идти и идти – яростно билось в ее уме. Да, она уже многое знает о себе, да, она теперь стала приоткрывать дверь в великое, вечное собственное «я», бессмертное и необъятное, но ведь существует и этот сюрреальный, бредовый мир, который не уложить ни в какие рамки, ни в какие теории.
Может быть, Ира была только предлогом. Словно что-то звало ее, и вместе с тем было сильное, ясное желание познать судьбу родной и отвратительной Иры.
После всех этих мыслей, приведя их в некоторый стройный порядок, она решила,
Приманив Фодю вздохами, она присела с ним на неизменную скамеечку – на ту, где сидели они в роковую ночь.
– Ох, Федоша, Федоша, – начала Люда, – пивка не хошь? Около меня две бутылочки в травке лежат.
– Пивко на том свете пить будем, – смиренно ответил Фодя.
– Мучаюсь я Ирой, мучаюсь, вот что. Заела она меня. Будто я со своей плотью рассталась. А ведь девка была нехорошая, мерзкая.
Мефодий задумчиво пошептал и вдруг проговорил:
– От избытка бытия погибла девка, от избытка…
Люда даже вздрогнула, услышав от Мефодия такое слово: бытие. Посмотрела на него. Тот теневел башкой.
– Кто ты, Фодя? – тихо спросила она. – Сколько в тебе душ?
Мефодий и ушами не пошевелил в ответ, но его слова точно пронзили Люду: а ведь верно черт старый говорит, подумала она, избыток бытия, избыток низшего блага погубил ее, а не какое-то «зло»… Наслаждалась бы Ирка жизнью в меру, не погибла бы, а то прямо задохнулась от себя, от плоти своей, а главного, великого, бессмертного еще не успела в себе разглядеть, прозевала, а если б познала и полюбила его так, как плоть свою полюбила, спаслась бы, и не в аду сейчас бы была, а в духе. Не успела, не смогла за одним благом увидеть более великое, пропустила его. Бедная, бедная…
Мефодий тем временем закурил: достал самокрутку (он никогда не курил иное), покашлял и затянулся…
– Непутевая все-таки девка была, – добавил он, прохрипев. – А все от того, что мать свою съела.
– Как съела?! Ты что?!
– Понимаешь, дочка, – тихо сказал Мефодий, – люди эти сварили ее мать, чтоб съесть, но мало кто знает, что один добрый человек среди них захотел накормить дите и дал ей материнскую плоть, из миски, как собачке. Она и полакала: ведь маленькая была, несмышленыш. Непонарошку. А потом добрячок, накормив дите, вывел ее с завода и кому-то отдал…
Люда остолбенела. Все это показалось ей фантастичным, но каким-то убедительным. Однако она не знала верить ей или нет.
– Такие уж люди-то были, – шумно вздохнул Фодя и повел ушами. – Может быть, племя такое. Их всех на завод и прислали. Хотя говорят, грамотные уже были… Но дело не в этом, Люда. – Мефодий закашлялся, и голова его опустилась, точно в пустыне. – Кто мать свою съест, тот, помимо греха, как бы в оборотную сторону пойдет… Против всего движения.
– Ой, бредишь ты, Фодя, про Ирку, ой, бредишь, – пробормотала Люда. – Она жить слишком хотела, потому и померла. Сам сказал.
– Да, сказал. И это точно. Етого от ее никто не отымет. Ее натура. Но может быть, все бы обошлось, если бы она – хоть и не по своей воле – свою мать не съела. Через это она совсем несчастная и невинная вышла, а проклятие висит… На безвинной – проклятие. Да, не в проклятии дело, шут с ним, с проклятием, а в оборотном повороте.
– Замудрил, дедуся, замудрил, – раздраженно ответила Люда, ужасаясь Иркиной судьбе. – Многие знают эту историю, и никто про такое не говорил. Первый раз от тебя такое слышу. Поменьше с тенями якшайся.