Собрание сочинений. Том 3. Песни. Поэмы. Над рекой Истермой (Записки поэта).

Боков Виктор Федорович

Коростель

Коростель радостно издает свои ночные звуки.

Стою в родном поле и слушаю. Я — все я, а все тот же ли коростель? Сколько поколений коростелей сменилось, чтобы этот молодой докатил до меня свой влажный тележный скрип и напомнил мне детство, первый ночной выезд в дальнюю дорогу, когда на всех полях, которые мы проезжали с отцом, как лен из земли, коростели выдергивали свое «дерь-дерь-дерь-дерь».

Овраг

В овраге

стало пусто, как в часах, из которых вынули завод.

Не сразу догадаешься, что это соловьи отпели, и только в стороне по полю едет и скрипит всю ночь коростель с хлебными возами. Музыка лета переместилась на поля.

На людях

Сошел с поезда, огляделся. Приехало много знакомых девушек на выходной день. Заметили меня, кричат со всех сторон:

— Виктор! Виктор!

Девушки от семнадцати до двадцати лет пошли со мной, постарше идут за солдатом.

30 апреля. Тепло. Над нами жаворонки. Синь неба.

Я пою девушкам на ходу «Стою среди поля…», «Побелели с той недели…». Восторг. Радость. Нас уже не разольешь водой. Разговоры обо всем на свете. Алла, не по годам рослая и развитая девушка, ученица по ткацкому делу, неожиданно раскрывается передо мной как романтик:

— Как я оперу люблю! Ах, если бы посмотреть «Русалку». Содержательная музыка, трагичная. Девушки сердятся в общежитии, когда я оперу по радио слушаю, кричат: «Выключи ты эту волынку».

Скромная, тихая, очень милая лицом Таня перебивает Аллу:

— Я не люблю оперы, я люблю театр!

Я говорю:

— Таня, хочешь сходить на пьесу?

— А о чем?

— Герой робкий, никак девушку не поцелует.

Таня лукаво, обворожительно смеется:

— Нет, не хочу!

Алла:

— Вчера опять «Поддубенские частушки» передавали. Хорошо! Там она говорит Семену: «Сень, я тебе рейки принесла. Да они короче на два метра!»

Вот уже деревня. Первые встречные. Катя Семенова, свинарка, кричит:

— Танька! Когда приехали?

— С утренним. Как хорошо дошли. С нами Виктор шел, пел, рассказывал, не заметили, как дома.

Я уже отоспался, сбросил с себя московскую усталость, уставил себя на деревенский ритм жизни и дыхания.

Иду по деревне. Вечер. Тепло. Останавливаюсь против опрятно побеленной хаты. Окно раскрыто, чуть колеблется занавеска.

— Мефодий!

— Я!

В окошко выглядывает рыжая борода Мефодия:

— Антиалкоголик приехал!

Мефодий задевает при этом локтем бутылку с водкой, она падает за окно, водка выливается на землю.

Мефодий:

— Прошу.

— Не могу: рыба кланяется с реки.

В руках у меня две верши, спешу поставить их, пока не стемнело совсем. За мной идут девочки — Нинка Горохова, Надя Тимохина, Зинка Белова, Таня

Сорокина. Им по пять, по шесть лет. С ними Рая Плюхина, ученица.

— Тише! Рыбу распугаете! — предупреждаю я их около реки.

Девочки замерли. Плеснулась рыба, плотва начинает нерест, лист березовый развертывается, ей в самый раз. Поставил одну вершу горлом на скат, другую на подъем воды. Иду обратно. Девочки гуртиком сзади меня.

— Дядя Вить! Сочини чего-нибудь про нас!

Я начинаю под рифму:

— Нинка — резинка. Райка — балалайка!

Хор:

— Райка — балалайка!

Я:

— Танька — встанька! Надина — рябина.

Девочки:

— А про Омельчука?

— Толик — соколик.

Девочки:

— А про Маньку Кирикову?

На имени больше играть нельзя, и я обыгрываю фамилию:

— Кирик — чирик!

Новый взрыв восторга..

Девочки:

— А про Васю Евраскина?

— Вася — растеряша!

И вот девочки идут за мной и хором повторяют:

— Нинка — резинка.

— Райка — балалайка..

— Танька — встанька.

— Надина — рябина.

— Толик — соколик.

— Кирик — чирик.

— Вася — растеряша.

Райка Плюхина:

— Девочки! Я пойду это в тетрадь запишу!

Девочки остаются в проулке дома. По деревне идет Иван Архипыч Омельчук. Издалека кричит:

— Федорыч! Привет.

Он заведует избой-читальней. Спрашиваю:

— Когда кино?

— Послезавтра.

— Стенгазету сделаем?

— Нет.

— Почему?

— Установка райкома: в праздничные дни показывать одни достижения!

Захожу в ларек сельпо. За прилавком продавец Люба, молодая, энергичная женщина. Муж уж год как в армии. Люба кормит девочку, Нинку. Сила и здоровье матери сказываются и на ребенке. Любкина Нинка как на дрожжах растет. Люба встречает меня с искренней улыбкой, с радостью:

— С приездом!

— Люб, дай четвертинку.

— Кого пропивать?

— Совесть.

— Нечиста?

— Есть небольшое запятнение.

Лукавство, огонек, задор в глазах Любы. Мы одни. На полках пряники, орехи, конфеты, ситец, сатин, а в глазах у продавца чистый, святой, торжествующий грех.

Иду дальше. В репродукторе голос артиста, читающего Некрасова: «Идет-гудет Зеленый Шум…»

Думаю: «Свойство русского поэтического стиля роднить слова, ставить их в кровном родстве: идет — гудет. Или: садись рядком, поговорим ладком».

Тепло. Чуть ветерит. Тын на фоне неба черный, железный, и над ним высокая жердь со скворечником. Жердь качается, и хозяин скворечника, Гриша Бодяк, говорит мне:

— Я это занарок сделал, скворцы качаться любят!

Девять вечера, лают собаки, поют петухи.