Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
– Чего-чего ты сказал, повтори, старина?
– Ну, не использовать, конечно, неловко сказал. Но приложить твой опыт есть где.
– Не хочу я ничего. Очухаться мне надо. Отдохнуть хочу. Дайте мне побыть безработным. Может, это моя историческая миссия такая. Я, может, являюсь предметом грандиозного эксперимента, перехода, так сказать, совковой психологии в сегодняшнюю.
– Не дури.
– Что, не дури? Сам же говорил, что полезно бы уходить на пенсию в расцвете сил, чтобы пожить, как следует, пока аппетит к жизни есть, а уж потом, нагулявшись, вкалывать. Вот теперь твоя теория вписывается
– Да ну, я серьезно.
– А если серьезно, то тошно стало терпеть дилетантов. Все ведь разваливается, что мы десятилетиями создавали. Я почему положил своему директору завода заявление об уходе? Девяносто процентов, я считаю, успеха зависит от первого руководителя. А наш, нынешний, у меня начальником цеха был совсем недавно и причем не самым лучшим. Теперь же побывал в депутатах и что, семь пядей стало? Так не бывает. Одна шелуха словесная. Не захотел я вместе, заодно с кем-то разваливать завод за кусок хлеба. – И вдруг, без всяких переходов, сощурив свои глубоко посаженные и без того узкие глаза, поведя в сторону художника рысьей головой, сказал: – Кстати, все женщины у тебя лицами на датчанок похожи.
– Это еще как?
– А вот так, грубоватые и серые, невыразительные. Русское – только глаза.
– Послушай, ты всегда такие замечания делаешь, я после тебя бываю немножко не в себе.
Владислав подошел к столу, налил из бутылки.
– Давай выпьем за то, чтобы у тебя все устроилось. По граммульке.
Стаканы с коньяком прозвенели в вечернем воздухе заставленной мастерской натужено и тускло. Владислав невольно вздрогнул, Касторгин усмехнулся. А художник напирал:
– Послушай, есть идея, давай я тебя познакомлю с очень хорошей женщиной, а? Это же выход из твоего чертова тупика. Не заумная, не занудливая. И в разводе. Оживешь, ей-богу, отогреешься. Она растормошит. Какая женщина! А? Хочешь, прямо завтра?
– Нет, не стоит, – спокойно сказал Кирилл Кириллович.
Он не спеша, но сразу, все выпил. Отыскал за бутылкой на столе место для стакана. Сказал лишь для того, чтобы, очевидно, не молчать:
– Закусываем, как всегда, красками?
– Почему «не стоит»? – накатывал свое Владислав.
– Я себя не жалею, мне ее, незнакомую, жалко… Я не готов…
– Да не волнуйся ты, она не из нашей богемной тины.
– Тем более…
Касторгин отошел от стола, явно в поисках предлога, чтобы сменить тему разговора, тронул прикрытый холст:
– А этого я не видел, что это?
– Портрет Высоцкого. – Художник выжидательно из-под мохнатых бровей по-детски чистыми серо-голубыми глазами уперся в Кирилла. – Как?
– Я не буду сходу говорить, ошибусь еще… Это что, заказ?
– Да, в нашу филармонию. Через три дня, 25 января, юбилей Высоцкого – 60 лет. Приедут его мать, сын. Наши местные барды будут выступать. Ты знаешь, ведь Самара первая в свое время в шестьдесят седьмом году дала выступить Высоцкому перед большой публикой во Дворце спорта. Сейчас готовятся назвать одну из улиц его именем, у мэра города это вроде бы все окончательно решено. Высоцкий займет, наконец, свое достойное место на века.
– Где?
– Что где? – не понял Владислав.
– Займет – где? – повторил Кирилл Кириллович.
– Ты что, против этого? –
– Нет, я просто против канонизации. Он бы сам рассмеялся в лицо, узнав, что из него начинают делать икону. Вот и на портрете у тебя он выглядит чуть не классиком.
– Ну тебя к лешему! Тебе сегодня все не в нюх. Приходи на вечер памяти. Жаль, я все билеты пригласительные, что у меня были, раздал. Да в кассе билеты есть, приходи.
– Да-да, наверное, приду, – пообещал Касторгин, прощаясь на пороге мастерской, – времени у меня теперь хоть взаймы кому давай.
– Подожди! – вдруг окликнул его Владислав.
– Что еще, мэтр? – спросил через плечо Кирилл Кириллович.
– Послушай стихи.
– Твои?
– Нет, не мешай, дай только вспомнить.
Он кисточкой задирижировал у себя перед носом и наконец его мурлыканье вылилось в членораздельную речь:
– Вот, мне не доверяешь, прислушайся к поэту Василию Федорову:
А жизни суть, она проста:Твои уста – ее уста.Она проста по самой сути,Лишь только грудь прильнет ко груди.– Ну и что? – простодушно спросил Касторгин.
– Как что?
– Может, он это под мухой сказал, а ты повторяешь.
– Ну ты даешь!
– Иди-иди, допивай коньяк и садись за Омара Хайяма. У него про это лучше сказано…
…На лифте он спускаться не стал. Шагая по лестнице с девятого этажа («Спускаюсь с небес», – отметил он), вновь поймал себя на мысли, что транжирит время, которого у него всегда не хватало.
Мысли, мысли. Они не давали ему покоя.
«Наверное, мы приходим в этот мир, чтобы как-то его сделать лучше, хоть на капельку, наверное, в этом замысел создателя. Но мы путаемся сами, не понимая ни себя, ни мир, и все, что сделано в этой жизни выдающегося. Неужели это все на иррациональном уровне, без понимания, что и как творится по своей сути? Тогда мир, все действо вокруг – это только какие-то пляски у костра, а костер этот – собственное тщеславие. Так ли я мыслю и способен ли я это все понять, если другие отказываются об этом думать, как Владислав?»
Раньше, связанный заботами главного инженера, он так не размышлял, теперь же будто вернулся в свое студенчество. Он не в силах был гнать от себя мысли на «вечные темы». Увы.
Он не заметил, как пересек улицу, миновал здание цирка, не обращая внимания на толпы людей и ряды стоявших машин, спустился по ступенькам на улицу Маяковского и только тут, миновав автостоянку, подойдя к молочному магазину, остановился и вспомнил, что забыл зайти в художественный салон «Мария»…
Его всегда туда влекло. Среди картин, особенно осенних пейзажей с дорогой, рекой, палыми листьями, ему становилось покойно. Набегало такое состояние, которое он испытывал всегда, когда слушал любимый, чарующий его романс на стихи Тургенева «В дороге», чаще всего называемый «Утро туманное». Ему казалось, что он когда-то родился под звуки этой божественной, нечеловеческой мелодии, и все, что напоминало ему подобное состояние, приводило к нему, он берег до мелочей…