Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
««Карманьола» сама пелась в моей голове… Но во всяком случае уже одно то ужасно, что «Карманьола» может, если не совсем поселиться в голове немецкого писателя, то хоть позавтракать в ней» (стр. 3).
«Имей я перед собой старика Гегеля, я схватил бы его за уши: Как, природа — инобытие духа? Как, Он — ночной сторож?» (стр. 11).
«Брюссель представляет в известном смысле французский Конвент: у него своя партия Горы и своя партия Долины» (стр. 24).
«Люнебургская степь политики» (стр. 80).
«Пёстрая, поэтическая, непоследовательная, фантастическая хризалида» (стр. 82).
«Либерализм Реставрации, этот беспочвенный кактус, который, как паразитическое растение, обвился вокруг скамей палаты депутатов» (стр. 87, 88).
Что кактус не является ни «беспочвенным»,
«Я сам кажусь себе в этом океане» (газет и газетных сотрудников в кабинете Монпансье) «вторым Ноем, высылающим своих голубей, чтобы узнать, нельзя ли где-нибудь построить хижины и развести виноградники, нельзя ли заключить разумный договор с разгневанными богами» (стр. 259).
Господин Грюн говорит здесь, вероятно, о своей деятельности в качестве газетного корреспондента.
«Камилль Демулен — это был человек. Учредительное собрание состояло из филистеров. Робеспьер был добродетельным магнетизёром. Словом, новая история, это — борьба не на жизнь, а на смерть против лавочников и магнетизёров!!!» (стр. 311).
«Счастье, это — плюс, но плюс в иксовой степени» (стр. 203).
Итак, счастье = +х такая формула встречается только в эстетической математике господина Грюна.
«Что такое организация труда? И народы ответили сфинксу тысячью газетных голосов… Франция поёт строфу, а Германия — старая, мистическая Германия — антистрофу» (стр. 259).
«Северная Америка мне даже противнее, чем Старый свет, потому что эгоизм этого мира лавочников пышет красным цветом наглого здоровья… потому что всё там так поверхностно, так беспочвенно, я готов даже сказать — так провинциально… Вы называете Америку Новым миром; это — самый старый из всех старых миров. Наши поношенные платья считаются там парадной одеждой» (стр. 101, 324).
До сих пор было известно, что носят там — неношенные немецкие чулки, хоть они и слишком плохи для «парадной» одежды.
«Логически-твёрдый гарантизм этих учреждений» (стр. 461).
Кого не радуют подобные цветы,
Быть не достоин, право, «человеком»!
[138]
Какая грациозная резвость! Какая задорная наивность! Какое героическое плавание в море эстетики! Какая гейневская небрежность и гениальность!
Мы обманули читателя. Беллетристика господина Грюна вовсе не является украшением науки «истинного социализма», наука же лишь заполняет пустоты этой беллетристической болтовни. Она образует, так сказать, её «социальный фон».
В одном очерке господина Грюна: «Фейербах и социалисты» («Deutsches Burgerbuch», стр. 74), встречается следующее утверждение:
«Когда называют Фейербаха, тем самым называют всю работу философии от Бэкона Веруламского до нашего времени; тем самым указывают также, чего хочет и что означает в последнем счёте философия, указывают на человека как на последний результат всемирной истории. И это более надёжный — ибо это и более основательный — подход к делу, чем разглагольствования о заработной плате, о конкуренции, неудовлетворительности конституций и государственных порядков… Мы обрели Человека, человека, который избавился от религии, от мёртвых мыслей, от всего чуждого ему и от всех вытекающих отсюда практических последствий. Мы обрели чистого, истинного человека».
Одной этой фразы достаточно, чтобы выяснить степень «основательности» и «надёжности», которую можно искать у господина Грюна. В мелкие вопросы он не вдаётся. Вооружённый непоколебимой верой в результаты немецкой философии, как они даны у Фейербаха, а именно, что «Человек», «чистый, истинный человек» есть якобы конечная цель всемирной истории, что религия есть отчуждённая человеческая сущность, что человеческая сущность есть человеческая сущность и мера всех вещей; вооружённый прочими истинами немецкого социализма (смотри выше),
Мощные трубные звуки, которыми господин Грюн славит социализм и немецкую науку, превосходят всё, что сделано в этом отношении остальными его единоверцами. Что касается «истинного социализма», то эти восхваления исходят, очевидно, из самых глубин сердца. Скромность господина Грюна не позволяет ему высказать ни одного положения, которое не было бы уже высказано каким-либо иным «истинным социалистом» до него в «Двадцать одном листе», «Burgerbuch» и «Neue Anekdota». Да и вся его книга преследует единственную цель — заполнить схему конструкции французского социального движения, которую Гесс дал в «Двадцать одном листе», стр. 74–88, и удовлетворить, таким образом, потребность, указанную там же на стр. 88. Что же касается прославления немецкой философии, то последняя должна ему быть за это тем больше благодарна, чем меньше он её знает. Национальная гордость «истинных социалистов», гордость Германией как страной «Человека», «сущности человека», — по сравнению с другими заурядными национальностями, — достигает у него кульминационной точки. Приведём тут же несколько примеров:
«Но я хотел бы знать, не должны ли все они, французы и англичане, бельгийцы и североамериканцы, поучиться ещё у нас» (стр. 28).
В дальнейшем эта мысль развивается так:
«Североамериканцы представляются мне насквозь прозаическими и, несмотря на всю предоставляемую их законами свободу, они должны учиться социализму только у нас» (стр. 101).
Особенно после того, как у них с 1829 г. имеется собственная социалистически-демократическая школа, против которой их экономист Купер боролся уже в 1830 году.
«Бельгийские демократы! Неужели ты думаешь, что они ушли хоть наполовину так далеко, как мы, немцы? У меня была схватка с одним из них, который считает химерой осуществление свободного человечества!» (стр. 22).
Здесь национальность «Человека», «сущности человека», «человечества» кичливо выступает перед бельгийской национальностью.
«Французы, оставьте Гегеля в покое до тех пор, пока вы не поймёте его». (Мы думаем, что та, очень слабая сама по себе, критика философии права, которую дал Лерминье, обнаруживает больше понимания Гегеля, чем всё, что писал когда-нибудь господин Грюн под собственным ли именем или как «Ernst von der Haide».{363}) «He пейте в течение года ни кофе, ни вина; не разгорячайте Своего духа никакой возбуждающей страстью; предоставьте Гизо управлять и верните Алжир под владычество Марокко» (как мог бы Алжир вернуться когда-либо под владычество Марокко, даже если бы французы отказались от него!); «сидите где-нибудь в мансарде и штудируйте «Логику», а вместе с ней и «Феноменологию». Когда, по истечении годичного срока, похудевши, с красными глазами, Вы спуститесь на улицу и споткнётесь о первого встречного щеголя или общественного глашатая, то но смущайтесь. Ибо за это время Вы стали великими, могучими людьми, Ваш дух уподобился дубу, питаемому чудотворными» (!) «соками; все, на что Вы ни посмотрите, открывает перед Вами свои, наиболее глубоко скрытые изъяны; хотя Вы и сотворённые духи, Вы всё же проникаете внутрь природы; Ваш взор испепеляет, Ваше слово передвигает горы, Ваша диалектика острое, чем острейшая гильотина. Вы являетесь в Ратушу — и буржуазии как но бывало. Вы входите в Бурбонский дворец — и он распадается, вся его палата депутатов растворяется в nihilum album{364}, Гизо исчезает, Луи-Филипп тускнеет и превращается в историческую схему, и из руин всех этих погибших моментов возносится горделиво и победоносно абсолютная идея свободного общества. Без шуток, Гегеля Вы можете победить, только если сами раньше станете Гегелем. Как я уже сказал выше: возлюбленная Моора может умереть только от его руки» (стр. 115, 116).