Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Голос Аве

Горе, Амад!

Диск пятый

Дети Дельты

Плывем, плывем, плывем весь день, вода кругом, вода везде, плывем всю ночь, ложась на спины, чуть шевелясь, плывем и спим мы, плывем, с водой желая слиться, и удлинились наши лица, за годом год, за веком век — не стало губ, не стало век, — зато мы получили в дар владенье эхом — наш радар, и в память вписанные знанья о днях Потопа и изгнанья. Морскую воду стали пить, семьею были, стаей стали и скользкой кожей обрастали, чтобы стремительнее плыть. Иных не ведая племен, мы были племенем на Дельте, теперь плывем, плывем, плывем мы — полурыбы, полудети. Все берега отвергли нас, а если мы ползли на берег, с людьми увидеться стремясь, — мы слышали одно лишь — бей их! И кожу обтянула слизь, плывя всю жизнь, мы неустанны, срастались ноги, и срослись, и стали черными хвостами. Теперь мы быстры и ловки, плывем, отбрасывая струйки, срослись, окрепли

наши руки и превратились в плавники. И всё же ищем, ищем сушу, пологий берег или мыс, и душу, вложенную в тушу, — стремись — подталкивает мысль — приплыть к земле и берегами пройти, как некогда ногами, которых нет уже…

Амад

Мне все трудней держаться на воде. А сколько лет плыву — не сосчитаю. Креветки поселились в бороде. Где нахожусь — не различаю. Где? Куда веду стремительную стаю своих детей? Все чаще устаю. Все дальше я от стаи отстаю. В тот час, сраженный первозданной ложью, в отчаянье, я бросился один к ковчегу и приплыл к его подножью, и, обдирая о крепленья кожу, я Ноя звал. Но он не выходил. Хватаясь за подпорки для причала, я Аве звал. Ничто не отвечало. Плывя назад, осиротевших я детей увидел и услышал плач их. Потом их настигал уже, ревя. Но повели их в воду сыновья и, посадив на плечи самых младших, поплыли вдаль. И плыли много дней, с водой смирились и привыкли к ней. А облака прочь уходили с неба. Освободилось солнце. И вдали сам Арарат сверкнул в одеждах снега. А перед ним стоял, как на мели, огромный куб недвижного ковчега. Без парусов и весел он не мог на край горы поставить свой порог. Капризом ветра, прихотью волны его то приближало, то сносило, трубили в нетерпении слоны, визжали звери, птица голосила, крылом стуча о дерево стены. Мы издали следили, наблюдая, как он качался, в воду оседая. И с палубы к нам обратился Ной: «Не я — господь послал вам испытанье, проверил вас и ливнем и волной и вам внушил последовать за мной. Вернитесь к нам, живите в нашем стане. Вот ваши жены в перлах и парче. Они вас ждут — спасите свой ковчег». Да, Аве там недвижная была… Молчала Ада и рыдала Цинна. А рядом, словно хищных три орла, стояли мрачно Ноевых три сына, глазами пожирая их тела. Всем племенем мы в глубину нырнули и, вынырнув, канаты притянули. И мы впряглись в набухшие канаты и, бедра натирая до рубцов, влекли ковчег к вершине Арарата, — так плуг влачит измученный оратай. На вышке Ной благословлял пловцов. И наконец на выступ среди снега поставлено подножие ковчега. И в тот же миг свистящий ливень стрел пронзительно понесся вслед за нами. В скопленье беззащитных наших тел железный наконечник полетел… Так в будущем нас будут гарпунами, а может быть, безжалостней и злей разить с высоких палуб кораблей. И мы ушли в подводные глубины, спасаясь от беснующихся стрел. Но стрелы Хама нас не погубили. Мы видели, как вестник голубиный с оливкового веткой пролетел. И мы поплыли. плыли, плыли, плыли, ловили рыб, морскую воду пили. Привыкли дети к пенистой волне, тела их стали гладкими, как камни, и нежных устриц приносили мне, морских ежей, что нежатся на дне. Их руки заменились плавниками, и в рыла превратились лица их, морских детей — наследников моих. А что им было делать? Ежечасно их гнали берега и острова. Где им искать пристанища и счастья? Им оставалось только — превращаться в полулюдей, в другие существа. Но для меня — они все те же дети, детьми когда-то бывшие на Дельте. Инак, Ваель! Я слабну. Я отстану от вас — уже надолго, и навек я в глубину безвыходную кану. А вы, пловцы, стремитесь к океану. Но помните: отец ваш — человек, пронесший вас сквозь ливни и лавины. Плодитесь, размножайтесь — вы дельфины!

Инак

Отец отстал. Плывя, он стонет, дышать устал… Ваель, он тонет!

Ваель

Благая весть — спасенье есть! От нас налево видна галера. Змеиным носом несясь вперед, полсотней весел она гребет. Плывем, попросим нас взять на борт.

Инак

Ваель, опомнись, нас ждет не помощь, — гребут рабы, а сверху люди, чьи лица люты и смотрят грозно, пернатой бронзой накрыты лбы. В руках — трезубцы. Для них мы цель. Оставь безумство, ныряй, Ваель!

Ваель

Надувши плотно свои полотна, в морскую рябь, свистя снастями, под парусами летит корабль. На флаге белом багряный крест. Помчимся смело, спасенье есть!

Инак

Ваель, заройся в подъем волны. Не крест, а кости на нем видны. Стоят матросы, в мешочках косы, они пьяны и жаждут крови, и наготове их гарпуны.

Ваель

Смотри, корабль плывет двухтрубный, — нам спустят трап, посадят в шлюпы; уже с кормы заметны мы; Инак, бесспорно, они нас ждут, трубой подзорной вокруг ведут. О, к пароходу!

Инак

Ваель, нырни! Сейчас охоту начнут они. Ружьем двухствольным ведут по волнам. Плыви назад от хищной травли! …Но поздно — залп!

Ваель

Я окровавлен, прощай, тону…

Инак

Идет ко дну… Куски свинца волну вскопали, летят, свистя, в

меня, в отца…

На корабле

Ца-ца! Попали!

Диск последний

Он оттолкнулся от песка, и на весле повисла тина. Морская даль была пустынна и рядом с берегом низка. Он думал, медленно гребя, что человек — звучит не гордо, когда убийцы зверья морда идет с обрезом на тебя. Что значишь ты без трав и птиц и без любви к пчеле жужжащей, без журавлей над хвойной чащей, без миловидных лисьих лиц? Когда поймешь ты, наконец, врубаясь в мертвые породы, о, человек, венец природы, что без природы твой венец?.. Уже и лодку отнесло за горизонт; смешались мысли, и руки сонные повисли, весло сложивши на весло. И далеко от берегов, где волны дики и пустынны, опять сверкнули эти спины и треуголки плавников. От побережья далеко опять нашли его дельфины — опять взмывали на трамплины гимнасты в угольных трико. А среди тварей скоростных сидел гребец в открытой лодке, в расстегнутой косоворотке. Он, видно, не чужой для них. Но если б чей-нибудь бинокль на лодку дальнюю навелся, — там только сложенные весла и человек — он одинок… Но это зрительный обман! Нет, круг друзей его не бросил. Он весел и плывет без весел от Ланжерона на Лиман. Они несут его ладью, как свита, черными боками, а удивленные бакланы кричат, снижаясь на лету. И словно звеньями родства они с гребцом соединились — так радовались, так резвились чужие людям существа. Он перегнулся за корму и пересвисту их внимает. Он эти звуки понимает? Или так кажется ему?.. — Мы дельфины, мы не люди, мы не рыбы, но понадобиться людям мы могли бы. Где проливы, где коралловые рифы, мы показывать дорогу помогли бы. Мы на праздниках морские циркачи, с вами будем перебрасывать мячи; наши сборные команды отстоят вашу честь на торжествах Олимпиад. Мы вас тройками по морю понесем каруселью и гигантским колесом и на спинах, свои легкие раздув, повезем из Севастополя в Гурзуф, и разведаем неведомое дно, где немало Атлантид погребено. Если ты нас понимаешь, — поутру поплывем-ка вместе к Дону и Днепру, и на дельтах разливающихся рек — к человечеству верни нас, человек! И о людях как о ближних говоря, мы отправимся в открытые моря, будем рыла поворачивать назад — в вашу сторону, откуда не грозят, где нас ищет не стрела, не острога, а поэта человечная строка! Тьупв, тьупв, еромв, яатс! (В путь, в путь в море, стая!) Йомрок аз тхя и нухш. (За кормой яхт и шхун.) Унеп титрев тнив, тнив. (Пену вертит винт, винт.) К людям, к людям — мы их любим, к ним, к ним!

ПРИЗНАНИЯ (1969–1972)

«Я ищу прозрачности…»

Я ищу прозрачности, а не призрачности, я ищу признательности, а не признанности.

Бесстрашье

Бессмертья нет — и пусть! На кой оно — «бессмертье»? Короткий жизни спуск с задачей соразмерьте. Признаем, поумнев: ветшает и железо! Бесстрашье — вот что мне потребно до зареза. Из всех известных чувств сегодня, ставши старше, я главного хочу: полнейшего бесстрашья — перед пустой доской неведомого завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта; перед тупым судьей, который лжи поверит, и перед злой статьей разносного, и перед фонтаном артогня, громилою с кастетом и мчащим на меня грузовиком без света! Встречать, не задрожав, как спуск аэроплана — сниженье тиража и высадку из плана. Пусть рык подымут львы! Пусть под ногами пропасть (Но — в области любви я допускаю робость.) Бессмертье — мертвецам! Им — медяки на веки. Пусть прахом без конца блаженствуют вовеки. О, жизнь, светись, шути, играй в граненых призмах, забудь, что на пути возникнет некий призрак! Кто сталкивался с ним лицом к лицу, тот знает: бесстрашие живым бессмертье заменяет.

«Вечность»

Недолговечна вечность. Во имя человечности мы молим: — Не увечь нас, недолговечность вечности! Мы молим — длиться дольше мгновение блаженное. О, стиль «нуова дольче», о, всплеск воображения! Продлиться, ах, продлиться! — все жаждет, все хлопочет: жучки, медузы, листья, и человек, и общество. И статуи, и мумии, и завещаний вещность — все просит, молит, думает: как влезть вот в эту вечность? Завидуем — что выжило? Шекспир! Его не видно ли! А «вечность» — неподвижна, — ее мы сами выдумали.

Хочу родиться

Хочу родиться дважды, а если можно — трижды, но жить не в стаде жвачных, такой не мыслю жизни. Но кстати — если в стаде, то в табуне степном, где ржанье, топот, стати и пыль под скакуном. Кабы такие б лица, где из ноздрей — огонь! Где бой за кобылицу — в смерть загоню — не тронь! Хочу родиться дважды, чтоб пена на боках, но ни за что — в упряжке на скачках и бегах.