Собрание сочинений. Том 4. Гражданская лирика и поэмы

Кирсанов Семен Исаакович

Цвет волос

Я рыж, как луг, пожаром выжженный, хожу, горю — сплошною рыжиной! Копна волос — дикарской хижиной, лицо — веснушками сплошь засижено. С копною ржи меня кони путают, с рывком пожара в тревогу лютую, с кленовой желтью, как листья падают, и с лисьей шкурою конопатою. Бегут ручьи за Клим Никитичем. Кричат: — Никитич! Мы скоро вытечем! — Поют ростки в весенней сырости: — Мы очень крепкие, мы скоро вырастем! Навоз ворочайте, стальные лопасти, расти, растущее, теки, текущее! Мне вся природа сдана по описи — вести явлений дела текущие. Рыжейте

жарче, лесища красные! Ты — желтый колос, до жатвы выживи! Одной природы явления разные, мы с вами в родственниках — мы рыжие!

Никита Флорыч

Я приезжаю, берусь за поручень. Отходит поезд. Дорога санная. С моим родителем — Никитой Флорычем — целуюсь кратко в усы овсяные. Сын крепостного, а выбрит начисто, лицо из меди татарской выковки, диплом отличия на стенке значится за экспонаты в Москве на выставке. Родная хата — на полке вербонька, портрет Некрасова, собранье Надсона, но здесь читают работы Бербанка и календарь за год Двенадцатый. Вот мой родитель — в теплице на зиму таблицы разных семян натыканы. Он — аналитик арбузных разумов, дынных инстинктов, сознаний тыквенных. Он им внушает: налиться сахаром, полней созреть еще, набраться запаху. При виде Флорыча подсолнух аховый лицо ворочает с востока к западу. Меня с Павлушей не прочил в гении, растил — не мамоньке для потехоньки, он в нас выращивал любовь к растению, понятье в почве и тягу к технике. Сказал он как-то: — В плоде и в ягоде — запомни — косточка важнее мякоти. — Сказал он как-то: — Два века кабы мне, и дыня тоже росла б на яблоне. Сказал он как-то: — И тыква мысляща, да человеки гораздо развитей! — За все, что понял я, вобрал и выслушал, — многая лета, папаша, здравствуйте!

Морковь

Морковь — в земле увязший палец, и, верно, кажется кротам — те руки, чем в земле копались, попались и остались там. Мизинцы овощниц багровых разбухли от дождей и вод, рук, отмороженных до крови, под почвой полон огород. Пора полоть морковь, подруги! Махровый занялся рассвет, цепляются за землю руки, когда их руки тащат в свет.

Овес

Овсянку мы едим в молочной. Минута — и тарелка вся. И вот рождается заочно стихотворенье в честь овса! Овес! Склони свои подвески, и я хвалу тебе воздам. Виктория, отборный шведский, — ты нужен нам и лошадям! Ты любишь мягкость почв пуховых, уход, и дождик, и навоз… Вот вы стихов хотите новых, а знаете, почем овес?

Тыква

У нас в теплице есть обнова: тыква созрела! Шум какой! Как в клинике врача зубного чудак с раздутою щекой! Ой, как раздуло! Вспухла кожа, и тыквин облик стал таков: всю своротило набок рожу, вбинтованную в шесть платков. И тыква в кресле. Тыкве круто придется от ножа и рук, от нас — студентов института сельскохозяйственных наук.

Колумбов плод

Лукошко я трясу, как бубен, и гул объемлет огород. Картошка! Здравствуй, серый клубень, Колумбом выявленный плод! Ты лезешь внутрь земной утробы, индейскому

навстречу дню, — как будто хочешь из Европы взглянуть на древнюю родню. Под нож попался ты поэту, Колумбов плод, растенье-крот! И песнь торжественную эту тебе Сметанников поет.

Дипломная

Я понял: студенчество — это станица в больших огородах. Станица в столице. Казачество умных и сочных наук с плетнем из колонн и дорогой на юг. Тут циркуля шаг осторожный, цаплиный, посадка в седло молодой дисциплины, в чернильный колодец — журавль пера, и скоро в совхозы нам ехать пора. Мы кончим — и колос подымется втрое, мы кончим — и пчелы в невиданном рое, капуста как облако, дыня как дом, — когда мы окончим и в дело пойдем!

Энтомология любви

По своей к насекомым таинственной страсти — рассмотрела, узнала, и вот тебе здрасти! Ты словила меня на прожилках ботвы, я сдыхаю, как жук, на булавке любви. Не ползти мне по травам к тычинковым тварям, я ворочаюсь, Варюшка, Варя, Варвара! Не заглядывать в рыльце родного цветка, хоботочком не рыться, не ведать медка! Вы, ребята, мечтаете: вот полюбить бы! Вот я рыцарь, заколотый на поле битвы, я, убитый бессонной мечтой про нее, нежным варваром, в сердце воткнувшим копье. Всем видна твоя в сердце булавка, Варвара, и сижу я, и жду на скамейке бульвара. В шесть часов ты покажешься из-за стола, и застряла во мне часовая стрела. Называешь: «жучок», издеваешься: «рыжий», и смеешься, меня подвигая поближе, так что даже профессор в зеленых очках говорит тебе: — Варя, не мучьте жучка! Мучь! Не слушай профессора! Мучь и домучай! И коли меня глубже булавкой колючей, если ж вырву из сердца занозу любви — легкой сеткой ресниц, о Варвара, лови!

На Волге

Рыба отдана солнцу в засолку. Подкатаем порты — и на Волгу! И река же у нас, и жара ж — свой Египет у кранов и барж. Волга — Нил, Жигули — пирамиды! На пшеницу отменные виды! Что ни парень — то копт и феллах, почерневшие в летних делах. Берег волжского Нила. На оном я районным хожу фараоном, и одна из приволжских Изид мне сушеною рыбой грозит. Аллигаторов тут не богато, — с нивелиром тут есть ирригатор, что ж касается нашего Ра — есть заря, и гора, и жара! Эй, ребята, снимайте портянки! Рыть каналы для ржи-египтянки! Время — климат и Волге менять! Это надо суметь и понять!

Практическая степь

Я — поэт и ботаник, хожу по степи, приминая колючки, цветы и шипы, я не степью хожу, я хожу по аптеке, разбираясь в зеленой фармакотеке. Беспредельная степь, бесконечная степь, ты — природой написанный длинный рецепт! За полоской слабительных резко запахли удивительно сильные мятные капли. Масса детской присыпки качается тут, и добротные рвотные дико растут, дозирована точно, вспухая и спея, летним солнцем отвешенная фармакопея. И мне видится: тонкие корешки превращаются в сладкие порошки, и качаются склянки с ромашкой на пробке, и пилюли слагаются с веток в коробки. Вы горячкой больны — вам накапали степь, вы в жару — нате степь на горчичном листе! Шприц шипа тут растет с одуванчиком зонда. Пациент — я вхожу в кабинет горизонта! Солнце начало сразу, склонясь у плеча, операцию глаз инструментом луча.