Собрание сочинений. Том 4
Шрифт:
Но побегов так и не было.
Потом приехал мой внук. Осенью мы сделали из сосновых желтеньких досочек в виде домика веселую кормушку для птиц. Поставили её на оставшийся от груши пень и прибили гвоздем. Получилось замечательно.
Прилетали в наш трактирчик подкрепиться и воробьи, и синицы, и даже прикочевавшие издалека, гонимые холодом, красивые свиристели. Радоваться бы! Внук и радовался! И не догадывался спросить: что это за пень, на котором так ладненько расположился птичий трактирчик?..
Не знал, что это груша. Он её никогда не видел. А я
Теперь, став с годами суеверным, я думаю: может зря мы приспособили кормушку на Грушеньке? Не поверили ей. В её возрождении усомнились. Лишив своей поддержки и веры – лишили её жизни. Все как у людей?!..
Или это у меня старческое?
2005 г.
Беглец
Те, кто ездил лет пятнадцать назад на поездах, знают, как порой доверительны бывали в разговорах попутчики. Дорога длинная, собеседник во второй раз вряд ли встретится – это облегчает сближение, можно выговориться. Иногда такое откроется в разговорах!..
Теперь особенно в пути не разговоришься. Скукожился народ. Но исключения бывают. Я уже три дня как вернулся домой, а встреча с моим необычным попутчиком продолжает волновать.
Из Москвы в четырехместном купе я ехал один. В Рязани вошел старик. Провожала его шустрая розовощекая женщина лет сорока. Она как-то быстренько ушла. Видно было, как провожатая обрадовалась своему облегчению. Старик, я понял, плохо видел и был такой ветхий, что забот, очевидно, с ним предостаточно. Намаялась.
Мой попутчик начал потихоньку располагаться.
Был уже вечер. Все шло своим чередом. Я вышел из купе. Когда вернулся, он лежал в заметно поношенном синем спортивном костюме, отложив в ноги аккуратно свернутое серое одеяло.
Лицо его, обращенное к потолку, показалось мне сильно бледным… Я, ещё когда он только появился, заметил, что правый висок его и резко обозначенная скула в больших пятнах запекшейся крови. Сейчас эти пятна были обращены ко мне.
Мне стало не по себе. Стараясь не смотреть на старика, развернул газету. Захотелось пить. Я попросил проводницу принести нам чаю. Когда он приподнялся и сел за столик, его лицо оживила улыбка:
– Всё-таки получилось! Едем!
Я выжидательно посмотрел на него.
– Ото всего разом убежал! А они говорят, что я старик!
Я не торопился с вопросами, почувствовав, что попутчик сам разговорится. Так оно и получилось…
Мы напились чаю. Улеглись в постель. А беседа все текла.
Разговаривали мы с Иваном Ивановичем до двенадцати ночи, пока я не объявил отбой.
Говорил он раздумчиво, тихо. Чаще всего конкретно, без обобщений.
– Невмоготу стало, жил как в колодце. Перед окнами пятиэтажка с облезлыми желтыми стенами. Весь белый свет закрывала. Слева между домами одна только береза стоит. И у той верхушка обломана. Вот и все радости.
А я простор люблю. Всю жизнь меж людей по степи колесил с бригадами. Прикипел
– А теперь?
– Телевизор смотреть не могу, читать газеты – тоже. Внуков в Рязани нет.
– А что с глазами? – спрашиваю.
– Глаукома, – последовал ответ, – сделали операцию на левом глазу. Поздно. Не спасли. Остался годный один. И на него перешла болезнь. Теперь и правый еле-еле видит. Читать даже с лупой не могу. А тут, – он потрогал наросты запекшейся крови у глаза, – упал, когда ходил к глазнику. Ноги уже не те. Лед кругом. Только с третьей попытки попал в больницу. Сто рублей леваку дал, он подвез.
Врач порадовать ничем не смог: и второй глаз становится совсем не годным. Ещё этот ушиб…
– И куда едете с таким зрением?
– Лечиться, в Самару!
– Зачем же в Самару? Ближе – в Москве, там известный глазной центр Святослава Федорова.
– Не-е, – протянул он, поправляя одеяло, – я, если точнее, не в Самару. У меня другое…
Я ведь был уже слепым, в детстве. В четыре года ослеп.
– Как такое могло случиться? – недоверчиво спросил я.
– Так и получилось. Сильно простудился. Вылечили, но пошло осложнение – стал непорядок с глазами. Мама возила на санках в больницу. Каждый раз мне там закапывали в глаза лекарство, ещё что-то делали.
И вот однажды, когда врач провожал сына в армию, (был уже второй год войны), новенькая медсестра перепутала и закапала мне в глаза совсем не те капли. Не глазные. Они, врачи-то, сами спохватились. Положили меня в больницу, но бесполезно. Через какое-то время выписали из неё совсем слепым.
Он замолчал. Не сразу продолжил:
– И что делать матери? Я до сих пор не могу понять, как она, бедная, выдержала: идёт война, муж не знай где. Теперь я ещё слепой.
…Кто-то ей подсказал из мудрых людей: она пошла за семь километров в село, где был действующий храм, и окрестила меня.
– Помогло?
– А вот слушайте дальше, если хотите…
Стала мама по бабкам да знахаркам мыкаться.
Зима миновала. Чем только она меня ни лечила! Бесполезно! И заговоры разные, и настой голубиного помета – не помогало.
Один старик в дальнем посёлке посоветовал ей сделать настой из дождевых червей.
Накопал в огороде мой дядька Сергей стакан червей (дело было в мае), промыли их хорошенько. Не помню: мать добавила, по-моему, она говорила, одну чайную ложку сахара, поставила на солнышко. Когда содержимое расслоилось, процедила через марлю. Капала по несколько капель три раза в день.
– Неужто вылечились?
– Как видите. Зрение вернулось. Глоукома-то привязалась на седьмом десятке уже.
Спас меня тот старик. И имени его не знаю, всю жизнь жалею. Правда зрение всегда было неустойчивое. То снижается, то к норме идёт.
Мы ведь какие тогда, сельские, были: нам либо море, либо небо подавай!
Рвались в неведомое. Мечтал и я. Но куда мне такому?
Время пришло, закончил Сызранский нефтяной техникум. И проработал около тридцати лет мастером по бурению разведочных взрывных скважин.