Собрание сочинений. Том 5. Наулака. Старая Англия
Шрифт:
— Салаам, Тарвин-сахиб, — пробормотал он. — Мне очень жаль, что я был болен.
Тарвин нежно нагнулся над ним.
— Не надо говорить, малютка.
— Нет, теперь я здоров, — ответил мальчик. — Скоро мы вместе поедем верхом.
— Очень вам было плохо, мой мальчик?
— Я не могу рассказать. Все так непонятно для меня. Я был во дворце и смеялся с танцовщицами.
Потом я упал. А после этого ничего не помню, пока не очутился здесь.
Он проглотил прохладительное питье, которое подала ему Кэт, и поднялся на подушках; одна из его желтых, как воск, ручек играла эфесом сабли.
— Станьте по другую сторону, вот так, — сказал ребенок, подзывая Тарвина, он, по туземному обычаю, быстро и несколько раз складывал крошечные пальчики на обеих ладонях. Тарвин послушно стал на колени по другую сторону постели. — Теперь я — государь, а это — мой двор.
Кэт музыкально рассмеялась от радости, что к мальчику возвращаются силы.
Портьера у двери тихо опустилась. Миссис Эстес вошла на одно мгновение и решила, что видела достаточно для того, чтобы незаметно выйти из комнаты. Она многое передумала с тех пор, как Тарвин в первый раз явился к ним. Глаза ребенка потускнели и отяжелели. Кэт попробовала выдернуть руку, чтобы дать ему лекарство.
— Нет, останьтесь тут, — властно проговорил мальчик, потом, перейдя на местный язык, продолжал сбивчиво: — Те, кто служат государю, непременно получат награду. У них будут деревни, свободные от податей, — три, пять деревень: Суджаин, Амет и Гунгра. Пусть они получат это в подарок, когда будут жениться. Они женятся и будут всегда при мне — мисс Кэт и Тарвин-сахиб.
Тарвин не понял, почему Кэт внезапно выдернула руку. Он не так хорошо знал местный язык, как она.
— Он снова начинает бредить, — шепнула Кэт. — Бедный, бедный малютка!
Тарвин заскрежетал зубами и послал проклятие Ситабхаи. Кэт отирала влажный лоб ребенка и старалась уложить удобно его метавшуюся из стороны в сторону головку. Тарвин держал руки мальчика, ухватившиеся за его руки в приступе конвульсий, вызванных последним действием яда конопли.
Несчастный малютка, терзаемый своим обычным припадком, корчился, выкрикивая имена различных богов, пробуя схватить саблю и приказывая воображаемым полкам повесить этих белых собак на балках дворцовых ворот и задушить их дымом до смерти.
Потом кризис прошел, и он начал бормотать что-то и звать мать.
В памяти Тарвина возникла печальная картина: маленькая могила, вырытая на равнине, спускавшейся к реке, где было устроено кладбище Топаза. Туда опускали первенца Хеклера в сосновом гробу. Кэт, стоя у могилы, писала имя ребенка на крошечной дощечке из обструганного соснового дерева, которая должна была служить единственным памятником для младенца.
— Нет, нет, нет! — стонал магарадж Кунвар. — Я говорю правду; я так устал от этого танца в храме, и я только прошел по двору… Это была новая девушка из Лукнова; она пела песню «Зеленый боб мендорский…». Да, но только немного творога с миндалем. Я был голоден. Отчего мне было не поесть, когда
Да, мать, пока она не заплачет. Я должен говорить все, пока она не заплачет. Я не забуду. Я не забыл того, что должен был сказать в первый раз. Клянусь великим богом Харом! Я забыл слова! — и он заплакал.
Кэт, уже давно привыкшая присутствовать при страданиях, была спокойна и тверда. Она успокаивала ребенка, говоря с ним тихим, ровным голосом, дала ему успокоительное лекарство и делала все, как заметил Тарвин, уверенно и не волнуясь, тогда как он был потрясен видом мучений, которых не мог облегчить. Магарадж Кунвар глубоко вздохнул, простонал и нахмурил брови.
— Machadeo Ki jai! — громко вскрикнул он. — Вспомнил! Цыганка сделала это… Цыганка сделала… И я должен был говорить это, пока она не заплачет.
Кэт приподняла голову, кинув испуганный взгляд на Тарвина. Он ответил таким же взглядом, кивнул головой и вышел из комнаты, смахивая навернувшиеся на глаза слезы.
XV
— Желаю видеть магараджу.
— Его нельзя видеть.
— Я подожду, пока он придет.
— Его нельзя видеть до конца дня.
— Ну, так я буду ждать целый день.
Тарвин удобнее уселся в седле и остановился посреди двора, где он привык разговаривать с магараджей.
Голуби спали на солнце, а маленький фонтан журчал, словно воркующий перед сном голубь. Белые мраморные плиты сверкали, как расплавленное железо, и волны знойного воздуха лились от защищенных деревьями стен. Привратник снова завернулся в простыню и уснул. И с ним, казалось, спал весь мир в безмолвии, таком же глубоком, всеохватывающем, как летний зной. Конь Тарвина грыз удила, и удары его копыт гулким эхом отдавались то в одном, то в другом месте двора. Сам он повязал платком шею, чтобы хоть несколько спасти ее от лучей солнца, от которых сходила кожа, и, презирая тень свода с арками, поджидал на открытом воздухе магараджу, в расчете, что тот поймет значение его посещения.
Через несколько минут в окружавшую его тишину проник звук, похожий на отдаленный шум ветра на ниве пшеницы в тихий осенний день. Звук этот несся из-за зеленых ставен, и Тарвин машинально выпрямился в седле. Звук возрастал, снова замирал и, наконец, превратился в беспрерывный шепот, заставлявший беспокойно напрягать слух, шепот, который в кошмаре предшествует приближению шумно набегающей волны, в то время как спящий не может ни бежать, ни высказать своего ужаса иначе, как шепотом. Вслед за шорохом распространился хорошо знакомый Тарвину запах жасмина и мускуса.