Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
— Ну?..
— Здесь… — кивнула тень.
В щель из-под двери сочился слабенький свет, за дверью ни звука, ни шороха — затаились. И дверь легкая, без особого труда любой может выдавить ее плечом. Савл осторожно тронул ее, она подалась, тогда толчком распахнул, шагнул в душное жилье.
Крохотный огонек светильника мигнул, но устоял под напором ворвавшегося воздуха, два лица уставились на Савла, одно косматое, темное, изрезанное морщинами, глаза тонули в глубоких провалах, другое бледное, невнятно сглаженное, обмерше-глазастое. Старик и девчонка лет
— Ты ли хозяин дома сего? — спросил Савл старика.
— Теперь хозяин ты — и моего жалкого дома и меня… Ждал, что придешь.
У старика тихий, с одышкой голос, пропаханное лицо спокойно, а в круглых глазах девочки застывший ужас. И за спиной Савла дыхание сбившихся у распахнутых дверей ребят. Их два десятка и они вооружены.
— Не тебя ли звать Ахая? Не плетение ли циновок твое занятие?
— Зачем лишние вопросы — я тот, за кем ты пришел.
— И ты помогал богопротивному Стефану?
У старика дрогнули морщины, он покачал косматой головой:
— Тебе лучше моего известно, что ничем я не мог помочь Стефану.
— А если б мог?
— Все бы сделал, чтоб его спасти.
Савл глядел на старика — у него были узкие плечи и впалая грудь, тонкая сморщенная шея, казалось, с трудом держит бородатую голову, и обнаженные, в дряблой коже руки до ломкости тонки. Сколь слаб и немощен этот враг высокого синедриона.
— Мне жаль тебя, но я должен…
Старик не дал договорить, удивился:
— Тебе доступна жалость, ночной гость?
И Савл даже не смог оскорбиться.
— Ты не видишь себя, — сказал он с досадой. — Тебя пожалеет всякий.
— Меня жалеть поздно. Пожалей ее. Старик слабым кивком указал на девочку.
В ее распахнутых глазах тлели отраженные огоньки слабенького светильника. Савл смутился, а потому спросил раздраженно:
— Ты хочешь, чтоб я взял ее себе… вместо дочери?
— Дочерью человека, кого все боятся и тайно клянут в сердце своем? Стать самой клятой? Нет! — Старик потряс космами, посидел с опущенной головой, наконец поднял запавшие глаза на Савла. — Убей ее, когда меня выведешь отсюда, и ты сделаешь доброе дело.
За спиной Савла кто-то удивленно обронил:
— Авва!
Кто-то сдавленно выругался. Старик издевался. Савл, сжав кулаки, качнулся на него.
— Я вырву твой поганый язык!
— Вырви… — согласился старик. — Но сначала открой на нее глаза что ее ждет?.. Ее отца распяли на кресте римляне, он висел много дней на площади и гнил… Ее мать схватили солдаты и надругались, она перерезала себе горло, потому что знала — все у нас благочестивы, все станут считать ее нечистой… Гляди на нее, воин синедриона — она только начала жить, а уж тонет в крови. И ты хочешь, чтоб она жила и дальше — в крови, в злобе, в голоде, в этом страшном мире, где хорошо только тем, кто убивает и насилует? Вроде тебя ворвавшийся ночью в чужой дом! Она похожей на тебя стать не сможет, ей лучше не жить. У меня не подымется рука, а твоя рука привычна. Сделай доброе дело раз в жизни, но прежде выведи меня, чтоб я не видел…
Савл с размаху
Пинок Савла был принят как команда. Парни ворвались, схватили старика, вытащили наружу. Кто-то сбил светильник, и в доме стало темно. Савл стоял в этой темноте, пытаясь сдержать дрожь в руках и коленях, и всей кожей чувствовал — рядом прячется девочка, не смеет вскрикнуть и шевельнуться.
Похоже, она уже не раз в своей коротенькой жизни вот так пряталась и все происшедшее сейчас для нее не ново.
Бросить ее здесь одну?.. Разве это не все равно что убить? Медленно станет умирать с голоду. Но, может, кто-то даст ей место в своем доме?..
Кто-то — не ты! Тебе доступна жалость?.. Доступна! Доступна! Старик лгал!..
Но тогда куда девать тебе девочку, когда нет у тебя ни дома, ни семьи, сам ночуешь где придется?.. И что скажут ребята, если увидят — Савл подобрал богопротивное отродье?.. Что скажут, что подумают, не будут ли смеяться?..
Девочка пряталась от него, а за распахнутой дверью голоса, шевеленье, зажгли факелы, ожидали его.
— Савл окликнул:
— Эй, где ты?..
Молчание. Стучала кровь в голове.
— Э-эй! — громче.
Тихо. Она боится. И скорей всего она уже научилась ненавидеть. Зачем она ему?..
Он рассердился, и сразу стало легче. Резко повернулся и вышел.
Два десятка рослых парней, вооруженных палками, ножами и мечами, при свете факелов деловито, почти торжественно вели одного с трудом переставляющего ноги старика. Савл шагал всех, радовался, что факелы горят впереди, никто не видит в темноте его лицо.
«Лучше убить одного, чтобы спасти весь народ!» — эти слова постоянно провозглашались в синедрионе. Он, Савл, убил Стефана. Да, да, все сделал для этого: позвал толпу, привел ее к месту казни, и добровольцы-палачи к его ногам сбрасывали одежду — твою волю выполняем, не свою! Чтоб спасти народ богоизбранный, праведных детей Авраамовых, не каких-нибудь проклятых язычников, которые поклоняются идолам! Убил Стефана и был горд собой угоден богу, сделал добро своему народу!
Стефан умер молча, не молил о пощаде. И перед грозным синедрионом цари не смеют перечить! — бросил: «Жестоковыйные!» Он не мог не догадываться, что после таких слов в живых не останется. Синедрион не прощает обидчиков.
Не думал о себе. Так о ком же он думал? Ради чего, ради кого он готов был принять смерть?
Знал ли Стефан о девочке? О том, что не начала жить, а уже утонула в крови отца и матери… Не мог не знать, потому что был знаком со стариком.
«Жестоковыйные!» — кажется понятным, отчего Стефан не устрашился синедриона.
Просил ли старик Стефана: «Убей девочку, и ты сделаешь доброе дело»?..
Просить о таком можно только убийцу. Стефан не убийца — сам жертва. Убийца ты, Савл!