Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
— Люблю бодрящие лозунги, — ухмыльнулся Толя.
— А можно еще вопросик? — Снова по-школьному розовая ладошка вверх. — Ну никак не могу понять — этот Павел… он вредный для нас сейчас или полезный?
— Нас-тя! — опасливо выдохнул Миша.
— Но интересно же!..
— Интересно, — согласился я. — Вот мы и разбираемся.
— И еще не разобрались?
— Пока нет. И сегодня навряд ли…
Я поднялся.
— Так что ж, до следующей встречи, друзья.
Все зашевелились, подымаясь,
Но Миша Дедушка постарался заглушить его в самом зародыше:
— Я тебе потом все объясню. Все!
И Толя Зыбков не удержался:
— Даже все! Хотел бы я это послушать.
Что-то случилось у Ивана Трофимовича Голенкова. Утром раздался от него телефонный звонок:
— Самоедством занимаюсь, мой друг, небо с овчинку кажется. Выбери свободный часок, заскочи утолить мои печали. Очень прошу.
Старик никогда еще не обращался ко мне с просьбами. Я быстро оделся и поехал.
Встретил он меня с чопорной торжественностью, даже принарядился: громоздкий костяк упрятан в просторный порыжевший пиджак, морщинистую шею облегает жестко накрахмаленный воротник сорочки, и галстук по моде сороковых годов — узел в кулак, а в пропаханных складках землистого лица смущение.
— Старый ворон в одиночку с ума помаленьку сходит. Сядем-ка рядком, поговорим ладком. Не осуди, ежели мое карканье тебе непутевым покажется.
Иван Трофимович сам выглядел сейчас гостем в своей голой, неуютной комнате с узкой железной койкой, над которой висело несколько больших фотографий — делегаты каких-то давным-давно состоявшихся конференций, лежащие на земле, сидящие тесно на скамьях, стоящие в несколько рядов друг над другом. Ивана Трофимовича отыскать среди них теперь невозможно фотографии безнадежно выцвели, хозяин на них молод, совсем не схож с нынешним. Мослаковатые руки на острых коленях, клочковатые брови над твердым носом, взгляд в пол, сипящее натужное дыхание.
— Добрые люди в смущение ввели, покою нет…
Выдавленное признание и тягостная пауза. Самое неразумное подгонять старика вопросами, ему нужно раскачаться, взять разгон, а уж тогда выложит все — затем и позвал.
— Подвернулся тут один молодец… Да-а… Приятель зятя, из молодых да ранних. Как их зовут, которые костями умерших животных занимаются?
— Палеонтологи?
— Во-во! Он тут, так сказать, от имени науки заявленьице преподнес, коротенькое, в два слова. Никто и внимания на него не обратил, а меня ошпарило. Да-а…
Снова тягучая пауза, крупная голова нависла над полом, седина на ней желта, как старая слоновая кость.
— И что же он сказал такого? — спросил я.
— Направленная эволюция!
Я
— Наука-де утверждает — существует направленная эволюция! Ты об этом слыхал?
— Да. Но почему должно волновать такое. Иван Трофимович?
— Тебя ничуть не волнует?
— Нисколько.
Старик крякнул.
— Эх! А что такое эволюция? Жизни развитие, не так ли?
— В общем, так.
— Выходит, жизнь-то не сама по себе вольной речкой течет — направлена. Кем направлена? Сверху, богом?.. А ты знаешь, что бога я и от себя и от людей в шею гнал?
Из кустистых бровей в упор — зрачки, плавающие в голубой старческой влаге. Я не удержался от улыбки.
— Смешно?.. Что ж, смейся, но только объясни; неужели наука к богу повернулась?..
— Представь себе, — начал я осторожно, — что с горы сорвался камень, катится вниз. И не просто катится, а направление имеет, которое даже вычислить можно: мол, по такому-то месту проскачет, раздавит, если не посторонишься. Кем задано это направление? Неужели же богом? Да нет, силой земного притяжения, профилем самой горы, случайными препятствиями, быть может…
— Гм, верно… Тут бог ни при чем. Но жизнь, дружочек, не камешек. Откуда она образовалась, почему так хитро плетется — от мокрицы какой-нибудь к маящемуся человеку Голенкову Ивану?.. Откуда и зачем, Георгий? Твоя наука может сказать?
— Увы, нет.
— Пока нет или даже не надеетесь и узнать?
— Надеемся, Иван Трофимович. И пока мы живы — будем надеяться.
— А если надежды не исполнятся? Или такого даже не допускаете?
— Допускаем. Не исключено.
— Тэ-эк! — дрогнув отекшими складками лица, протянул Иван Трофимович, словно уличал меня в преступлении. — Уж коль допускаете, что может быть непостижимое, чего никому знать не дано, то самое начальное, самое недоступное — бог, творец всего, и вовсе уму людскому непосилен!
— Да бог ли тебя волнует, Иван Трофимович? Сдается мне — что-то другое.
— Волнует меня, голубь, все тот же Иван Голенков, топтавший землю восемь десятков лет и много на ней наследивший. Ошибка я или не ошибка богова?
— Ошибок природа не терпит — выбраковывает, — сказал я. — А тебе она разрешила полный срок прожить, значит, за ошибку не посчитала.
Старик замолчал, разглядывал свои узловатые руки на коленях, хмурился, соображал про себя, наконец невесело усмехнулся:
— Когда-то, сказывают, ящеры нелепые на свете жили, природа их похерила — мол, ошибочка вышла, дай исправлюсь. Вот и я, похоже, из доживающих ящеров. Как ни оглянусь кругом — все на меня не похожи. Даже ты, голубчик. А уж дети и подавно не в отца. На мой взгляд, нынешние ничуть не лучше нас, ошибочных. Но это на мой взгляд, ящерный.