Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
Сражение за Сырт началось.
— Снова привелось столкнуться здесь с казачками, — сказал Коростелев, пытаясь разглядеть в бинокль, что происходило на станции; протирал стекла, злился на плохую видимость, потом спустился в траншею, куда то и дело и забрасывались комья мерзлой земли и тучи снега.
Едва закончилась артиллерийская дуэль, с обеих сторон бросились в атаку красногвардейцы и казаки. Теперь по всему увалу вспыхивали винтовочные выстрелы, а там, где стояли пулеметы, беспрерывно дрожали злобные огненные язычки.
«Пожалуй, разрежет очередью,
— Гусей мы для своей надобности держим. Тута тебе не базар. — Статная девка в борчатке — наверно, добытой отцом в карательной экспедиции, — в пуховой шали, пышно и легко прилегавшей к ее щекастому, румяно-наливному лицу, недоброжелательно оглядела Костю. — Ты не из тех ли лапотников, что с нашими казаками отражаются?
— Ни с кем я не «отражаюсь», Феклуша: дезертир я по доброй воле.
— Нашел чем хвастать! Наши ребята оборону держат от горлохватов разных, а вы бродите. Никакая я тебе не Феклуша! Проваливай!
— Я уплачу! Вот несговорчивая!
Ежась от ветра, особенно пронизывающего на юру, Костя показал деньги, зорким взглядом снова окинул пустынную улицу. Видно, все казаки ускакали на передовую, только на другом краю станицы, у складов, горланили обозники, доставившие мешки и ящики с грузом.
Лежа в сугробах за станицей, он насчитал до пятидесяти подвод.
— С кем ты там лясы точишь, Домашка? — Носатая старуха, близоруко щурясь, выглянула из сеней добротного шатрового дома.
— Да тут, бабуня, привязался родимец — гуся торгует.
— Вот ща! Турни его в шею.
— Нейдет он.
— Нейдет, так я Микиту кликну, Климентий-то не прибегал?
— Нету. Знать, не разгрузились шло.
— Грузят да грузят… Скоро всю станицу зарядами завалют. Не ровен час (везде табашники с огнем) разорвет нас на куски. Ушел, што ль, проходимец?
— Стоит ишо. Сичас я собак спущу.
— Спусти, умница! — Бабуня еще что-то проворчала и хлопнула дверью.
— Жалко вам! — Костя схватил на лету слова болтливой старухи, уставился на девушку жгучими глазами. — Неужто на кулачки из-за гуся пойдете? Вон их сколько у вас!
Она хотела ответить грубостью, но разглядела подтянутые щеки парня, худобу его крупной руки и только вздохнула, окутавшись тонким облачком пара.
— Давай уж деньги-то! Тебе живого или битого?
— Все равно.
На какой-то миг она замешкалась.
— Тут у нас один хроменький… чикиляет, но дюже справный. — С ловкостью волчицы она выхватила из шумно шарахнувшейся стаи гусей, бродивших по двору, одного — в самом деле очень справного — сунула его Косте. — На, проклят! — И, сильно, игриво наддав плечом, выставила «кавалера» за калитку.
Крепко держа скользкую, в гладком пере, тяжелую птицу, пригибая ее красноклювую голову, испускавшую прощальные пронзительные вопли,
Пройдя степью почти до ближнего разъезда, он круто свернул на другой, широко накатанный полозьями проселок, а потом, оглядевшись, полез оврагом, возле которого вилась дорога на Сырт.
Долго пробирался он в мерзлых кустарниках под рыжеглинистыми обрывами, проваливался в сугробы, наметенные на дне оврага, но упорно лез вперед, оберегая присмиревшего гусака, греясь его теплом, как прижатой к груди подушкой. Синие бусины птичьих глаз блестели у самого Костиного лица.
Надо было убить гуся, свернув ему голову так, чтобы не набрызгать кровью по следу, но Костя все не решался на это. Хотелось ему помочь обморозившимся командирам, и жалко было душить нарядную, в красных сапожках белую птицу. При своей доброте Костя никогда даже воробья не убил. Другое дело то, что происходило в боях с казаками, которых он, как и все рабочие, считал извергами.
После того как ему удалось высадить из седла и оглушить уральского сотника, он снова и снова бросался в атаки, стрелял, даже колол штыком в горячке боя, и его уже не лихорадило при виде крови и еще не остывших на снегу трупов. Это требовало предельного напряжения сил, но не легче была и отсидка в снежных окопах: кто засыпал по недосмотру товарищей, замерзал сразу.
Превозмогая усталость и смертный сон, бойцы старались побольше двигаться, а когда усаживались тесным кружком, то все время тормошили друг друга; поглядывая в пустоту неба, выстуженного до ледянисто блестевших звезд, вели разговоры о горячей каше, о щах, томленных в теплой доброй русской печи. Башкиры и татары толковали о пирогах, которые называли балишами, и Костя теперь уже не считал такие разговоры признаком слабости. Ведь не столько голод, сколько ненависть к богатым собрала и сдружила массу людей!
— Я тебя не ради щей добыл, — сказал Костя гусаку. — Мы, брат, забыли, как обедать садятся!
Весело было бы пустить этого краснолапого франта по окопам в минуту затишья, чикилял бы, смешил бойцов лопотаньем.
— Однако свернули бы тебе башку сразу, да в котел. А может, пожалели бы, самого накормили крошками. — Костя пошарил по карманам, достал сбереженную корку, но птица только мигнула круглым глазком. — Видать, с осени закормленный. Или брезгуешь пролетарской едой, кулугур ты окаянный?
В одном месте овраг, постепенно мелевший, петляя вдоль увала, снова прижимался к дороге. Поневоле и юному разведчику пришлось, утопая в снегу, сделать крюк. Поверху уже посвистывали пули, и Косте снова вспомнилось, как отряд матросов во время атаки был «накрыт» огнем казачьих пулеметов. Пока в тылу красногвардейцев развернулась подтянутая батарея и наводчик Ходаков смел пулеметные гнезда врага, матросы лежали в снегу при сорокаградусном морозе, и Павлов ознобил руку. А Джангильдин вчера обморозил лицо. Вот почему, увидев Домашкиных гусей, так загорелся Костя желанием добыть гусиного сала для чудотворной мази, о которой говорили его командиры.