Собрание сочинений. Том 6

Евтушенко Евгений Александрович

Марьина Роща

А. Чиненкову

Марьина-шмарьина Роща.Улицы, словно овраги.Синяя мятая рожаханурика-доходяги.Здесь у любого мильтонаснижен свисток на полтона,а кобура пустая —стырит блатная стая.Нет разделений, – крометех, кто стоит на стреме,и прохаристых паханов —нашенских чингисханов.Финка в кармане подростка,и под Боброва прическа,а на ботинке – зоска,ну а в зубах – папироска.В эти прекрасные лицанас изрыгнула столица,как второгодников злостных,в школу детей подвопросных.Каждому педсоветувыхода не было проще:«Что с хулиганами? В эту —в ихнюю, Марьину Рощу».Норовы наши седлая,нас приняла, как родимых,школа шестьсот седьмая —школа неисправимых.Жили мы там не мрачно —классные жгли журналыи ликовали, как смачнопламя их пожирало.Плакали горько училки,нас подчинить не в силе, —помощи скорой носилкизаврайоно выносили.Типы на барахолке —Марьиной Рощи маги —делали нам наколки:«Я

из Одессы-мамы».Нас не пугали насмешкиза волдыри и чирьи,и королевы Плешкинас целоваться учили.Милая Марьина Роща,в нас ты себя воплотила,ну а сама, как нарочно,канула, как Атлантида.Нет, мы не стали вораминашей Москвы престольной,стали директорамишкол, но – увы! – пристойней.Даже в ученые вышли,даже летим к созвездьям,даже кропаем вирши,даже в Америки ездим.Но не закормит слава,словно блинами теща, —ты не даешь нам праваскурвиться, Марьина Роща.Выросли мы строптиво.Мы – твоего розлива,пенные, будто пиво,крепкие, как крапива.Поняли мы в твоей школецену и хлеба и солии научились у голигордости вольной воли.И не ходить в хорошихученичках любимыхтем, кто из Марьиной Рощишколы неисправимых.Август 1972

«Травка зеленеет…»

Вл. Соколову

1

Травка зеленеет,солнышко блестит.Боль моя умнеет —громко не грустит.Сосны шелушатся.Время, стало быть.В это не вмешаться,не остановить.Старый мой товарищ,ты со мной давнов споры не встреваешь —просто пьешь вино.Я ценю за этодоброту твою.Никаких советовтоже не даю.Если в жизни туго,поучать грешно.Улучшать друг друга —это же смешно.Что-то не свершилось,нам обоим снясь,и отшелушилосьнезаметно с нас.Есть еще опушки,где грибов не счесть.Есть Россия, Пушкин,наши дети есть.Есть на соснах белки,солнышко в окне,что-то на тарелкеи чуть-чуть на дне.

2

В мире, нас отуманившемрознью, будто бы одурью,быть со старым товарищем —как вернуться на Родину.Мы друг друга не предали,хоть и жили так розно.Две судьбы – две трагедии.Все трагедии – сестры.Ты сутулый и худенький.Ты, как я, безоружен,и прекрасен на кухонькехолостяцкий наш ужин.Никакая не исповедь,никакая не проповедь.Просто все можно высказать,надо только попробовать.Я гляжу на товарищас чистотой изначальной.Для других – тарабарщина —разговор двупечальный.Дружбу мы не утратили,хоть и было нетрудно.Миллионы приятелейозначают – нет друга.Зрелость зряшно не мечется.Кто созрел, тот не алчетмыслить слишком космически,словно мальчик-глобальчик.Что глобальничать суетно,шумно, вроде Петрушки?Как-то хочется сузитьсядо огромности дружбыне с абстрактною вечностью,не с абстрактным земшаром,не вообще с человечеством,а с товарищем старым.И среди всякой низости,изощренно лукавой,чувство истинной близостинесравнимо со славой.

3

В мире, нас отуманившемрознью, будто бы одурью,быть со старым товарищем —как вернуться на Родину.Мы друг друга не предали,хоть и жили так розно.Две судьбы – две трагедии.Все трагедии – сестры.Ты сутулый и худенький.Ты, как я, безоружен,и прекрасен на кухонькехолостяцкий наш ужин.Никакая не исповедь,никакая не проповедь.Просто все можно высказать,надо только попробовать.Я гляжу на товарищас чистотой изначальной.Для других – тарабарщина —разговор двупечальный.В дружбе не надо пешек,в дружбе не надо ферзей,но танцевать, как от печек,надо всегда от друзей.И безо всяких «надо»,просто, без ничего,дружба – не чувство стада, —чувство себя самого.Люди сильны друг другом.Да не обманет ихлезущий вверх до трупамбывших друзей своих.Люди сильны друг другом.Чтобы с друзьями срастись,не обязательно цугом,холкою в холку плестись.Люди сильны друг другом,спаянностью несходств,а не безличным хрюком, —ибо они не скот.Люди сильны друг другом,так, словно Севером – Юг,так, словно пахарь – плугом,так, словно пахарем – плуг.Люди сильны друг другом.Что равнодушья мерзей?Люди сильны испугомвдруг потерять друзей.В битвах и перед казньюили на Млечном Путилюди сильны боязньюв чем-то друзей подвести.В лица друзей каменья —это по морде себе.Люди сильны неуменьемдруга предать в беде.Сколько утрат у России, —водкою их не запить!Люди сильны бессильеммертвых друзей забыть.Август 1972

У телефона-автомата

Возле гагринского пыльного сквера,возле гипсового старца-пионера,в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?» —телефон целуя – странная манера! —этот пьяный гражданин кричал, хрипя.Брел я ночью и шептал у поворота,заглядевшись на рубины самолета:«Пусть ко мне приедет вера во что-то,пусть ко мне приедет вера в кого-то,пусть ко мне приедет вера в себя».Гагра,октябрь 1972

Чертовое болото

Это Чертовое Болотос незабудками на заман.Ты куда завела нас, охота,бубен неба тряся, как шаман?Посреди онемевшей России,накренившихся ив, облаковмы с тобой пропадаем в трясине,Юра-Юрочка

Казаков.Перед кем же мы так провинились?За какие такие грехив прорву-гадину провалилисьтвоя проза, мои стихи?И уже ни Москвы, ни Парижа, —только лилий болотных жгуты,только жижа, зловонная жижа,приодевшаяся в цветы.Сквозь рубахи неотразимо,как оторва, по-воровски,нам целует взасос трясинахолодеющие соски.Мы ей, видно, паскуде, любы.Сжала с хлюпающим смешком,и уже норовит в наши губывлезть отвратным своим языком.Юра-Юрочка, мы не трусливы,но не то что доходит, а претстрашный смысл поцелуя трясины —запечатать навеки рот.…Летит над нами самолетик.Качается в стаканчиках боржом.Рассказывает кто-то анекдотик,но мы с тобою, Юрочка, не ржем.Трясина потихонечку нас гробит —уютненько шипя, как будто квас,а свой концерт Муслим, Эдита, Робертпроводят, не печалуясь, без нас.На твердом берегу другого мира,коктейлями и люстрами искрясь,осталось лишь кафе по кличке «Лира»,а нашу лиру всасывает грязь.Утеряно чувство перспективы,и жить осталось несколько минут,и только элегические ивыо нашей смерти, Юрочка, всплакнут.Но, посверкивая очками,как в могилу по грудь зарыт,Юра-Юрочка вдруг отчаянномне о Чехове говорит:«Ненаписанного мне жалко…Женька, помнишь рассказ «Тоска» —там, где пряничная лошадканочью слушает мужика?Страшно, Женька, что, стиснув насмерть,написать нам трясина не дастни стихов, ни рассказов наших —их никто не напишет за нас.Глупо сгинуть ни за што, ни про што.Так давай мы не сгинем! Ну!Руку, Женька! От имени прозыя тебя на себя потяну!»Что восторженная оценкарифм и прочих словесных красот?Я для друга не Евг. Евтушенко —тот, кого он в трясине спасет.Засопела трясина, взбурлила,но меня отпустила, сопя,и от имени русской лиры,прозу я потянул на себя.Пусть проникла трясина в поры,Юра-Юрочка, не хандри.Если нету вокруг опоры,то опора у нас внутри.И вцепился я вдруг в березу,чуя пальцами трепет ствола.Так спасла поэзия прозу,и поэзию проза спасла.Дружба — это антитрясина.Отдираем, небриты, дики,незабудки отравно-синие,нам вцепившиеся в кадыки.Гагра, октябрь 1972

Растерянность

Любимая, испуг в глазах твоих.Что сделать, чтоб от страха излечилась?Но я не знаю, кто из нас двоихрастерян больше тем, что так случилось…И не терявшийся среди убийц, хамья,постылой славы или ресторанства,перед твоей растерянностью ясам растерялся.Мне жестко отвечая, как вралю,ты защищаешь красоту и юность,но все-таки звучит: «Я вас люблю», —когда ты говоришь: «Я не люблю вас».Любовь растет на свалках, в лопухахзастенчивым беспомощным растеньицем.В ней так же, словно в истинных стихах, —растерянность.Самоуверенность есть признак фальши чувств.Я растерялся до изнеможенья,и я как будто заново учусьи говорить, и совершать движенья.Все кажется тебе, что в дверь стучатся.Дай губы нареченные твои,в отчаянье нечаянного счастьярастерянность навеки раствори…Гагра, октябрь 1972

Непонимание

Закон непонимания единв России, на Таити и в Японии…Я вас любил, я так с ума сходил,а вы не поняли.Над вами любопытство верх взяло.Ну что ж, вы это удовлетворилии отвернулись после от всего,что мне дало невидимые крылья.«Любимая! Меня вы не любили…»Есенин, — та же самая беда,и стало небылью все то, что было былью,а может, было небылью всегда.А вы? А ты? Что чувствовала ты?А может быть, не чувствовала даже,и роль сыграл простой закон продажиза воображенные цветы?Но я надеюсь… Робко, но надеюсь,что ты была со мной так жестокалишь потому, что внутреннее детствовнушило относиться свысока.Надеюсь, что когда б тебе сейчася кинул слово, беззащитно-подлое,ты бы сказала: «Я любила вас,а вы не поняли».Гагра, октябрь 1972

Твои шаги

И все, что море ни играет,когда над пальмами ни зги,что ни нахрустывает гравий, —твои шаги, твои шаги.Ты там на севере проклятом,тебя укравшем у меня,и кеды выцветшие снятыу лжекаминного огня.И по дороге, без дорогико мне идут, как в забытьи,такие маленькие ноги,такие – Боже мой! – мои.Как сквозь репьи, идут сквозь беды,блестя белками на боках,твои в колючках горных кеды,в разводах соли на мысках.Я вижу крошечные копьяконцов шнурочных жестяныхи на шнурках – седые хлопьяносков абхазских шерстяных.Твои шаги мне предрешают,что мне себя не побороть.Тебя их шорох воскрешает,и шорох обретает плоть.Жизнь без тебя не опустела.Со мной, – горячечно дыша,шагами слепленное тело,шагами спетая душа.И шепчут в мраке кинозала,где на экране – сапоги, —все то, что ты мне не сказала,твои шаги, твои шаги.Гагра,октябрь 1972

О, только бы не привыкнуть

О, только бы не привыкнутьк Господнему чуду глази в тысячный раз приникнутьк губам, словно в первый раз!Привычка со скукой на морде,со спичкою в дуплах зубов,как пресное море – не море,привычка – уже не любовь.Пусть лучше не вместе, а порознь,но только не задави,привычки товарный поезд,живого ребенка любви!Гагра, октябрь 1972