Собрание сочинений. Том 6

Евтушенко Евгений Александрович

2

Со мной сполна за все мои обидыжизнь расплатилась звездами Флориды,бесстыдством детским твоих губ Лолитыи чистотою Золушкиных глаз.Когда в душе расчетливая трезвость,то даже поцелуй — разврат и мерзость.В любви разрешена любая дерзость,разрешено бесстыдство без прикрас.И мы любили так, как получалось:желание в слова не облачалось,исполнившись, желанье не кончалось,желание в глазах у нас качалось,желание из кожи излучалось,желание само желало нас.

3

Любовь двух движущихся трупов,одетых в голые слова,при изощренности всех трюков —она мертва, мертва, мертва.Любовь — она тогда живая,любовь людей, а не зверья,когда тебе в глаза, желая,глядит желанная твоя.

4

Бродяги на автомобиле,мы останавливались ибезостановочно любилипо разрешению любви.Любовь — лицензия великаянам на отстрел инстинктов темных,всех

обездоленных религияи партия всех угнетенных.И сквозь Америку летело,сквозь чуингамное жеванье,как Богородицыно тело,неутоленное желанье.Визжали виражи смертельные,кричал неон, скрипели пристани,шептались библии мотельные,дыханьем нашим перелистываемые.Косились леди элегантные,как обнимались мы, но все-такинас понимали аллигаторыглазами добрыми, отцовскими.Шли предварительные выборы,продажа, купля, заваруха,а нам такое счастье выпало:мы просто выбрали друг друга.

5

И в звездном сумраке стрекочущем,как светлячок сквозь ужас мира,тлел огонек на остром кончикесухого прутика жасмина,и как жасмин благоуханна,была ты, Хана.Был горек мед от непреложноститого, что выскользнешь, растаешьили как прутик переломишься,собою пахнуть перестанешь.Но мед бродил во мне тягуче,и медом все вознаграждалось,и ослепительно и жгучевнутри опять звезда рождалась.И каждым утром, ранней ранью,нас пробуждал нетерпеливо,качая синий мед желанья,рев Мексиканского залива.Проблемы стирки и починкивсе залил мед. Шли первым планомтвои веснушки, как песчинки,прилепленные океаном.И меду суток было мало.Желанье тлело сквозь ресничины,и на груди твоей вздымалодве сан-луисские брусничины.

6

Когда не любим, как гнусно, тошнобыть вместе, рядом — хоть плачь навзрыдно.Когда мы любим, ничто не пошло,когда мы любим, ничто не стыдно.Когда мы любим, внутри свобода,что из неволи нас вызволяет,и запах меда, и запах медавсе извиняет, все позволяет.Когда мы любим, мы неповинны,что жажда меда танцует в горле,и все, кто любят, — Гекльберри Финныс усами меда, который сперли.

7

Несчастны те, чье телос душой разведено.Любить – как сделать дело:вот все, что им дано.Быть бабником – скучища.Кто Дон Жуан? Кастрат.Монахом быть не чище.Монахом быть – разврат.А мы грешили смело,грешили, не греша.Была душа как телои тело как душа.Ресницами в ресницы,и мед сквозь них густой,и не было границымеж телом и душой.

8

Любите друг друга под душем,любите друг друга под душем,любите друг друга под душемв дарованный Господом час,как будто стоите под медом,как будто стоите под медом,как будто стоите под медом,усталость смывающим с вас.

9

Медленная смерть желаньямоего и твоего —воскрешение желаньятвоего и моего.Мед тягучий, мед могучий,дай не сытость — жажду дай, —то отливом меня мучай,то приливом награждай.

10

Выше тела ставить душу — жизнь, достойная урода.Над душою ставить тело — это ложная свобода.Помоги мне, мать-природа, чтоб я не был из калек,чтобы тяжесть, чтобы сладость, чтобы даже горечь медамою душу с моим телом тайно склеила навек.Флорида, март – апрель 1972

Много лет печаталось с подзаголовком «Монолог американского молодожена». Уводящей в сторону врезкой приходилось прикрываться не только от цензуры, но и от нашего читательского ханжества. По той же причине издатели раньше никак не решались помещать выделенную веселую строфу.

В долине теней

Куда ты бредешь, индианка,вдоль снежной скалистой гряды,заштопанное одеялоприжав к исхудалой груди?Какая скрывается драма,невидимых полная слез,под крышей седого вигваматвоих поредевших волос?Туристские магазины,где в руки суют с огонькоминдейские мокасиныс предательским штампом: «Гонконг».Какой-то покрытые сыпьюи с гривами, словно мазут,подростки индейские – хиппичинарики чьи-то сосут.Индейских костров над горамине видно и нет лошадей.Лжепламя, лжепламя, лжепламяв золу превращает людей.И, мимо чумных кадиллаковсебя по шоссе волоча,куда ты бредешь, индианка?Ты в гости? Ты ищешь врача?Кричат, тормозя, моточерти:«Куда тебе? Мы подвезем…»«Я к смерти, сыночки, я к смерти…Меня подвозить не резон…»И все-таки, смерти помимо,в старухе, бредущей бочком,мерцает почти что незримокакая-то цель – светлячком.И все-таки от милосердьяотказывается в пути,и все-таки ей перед смертьюкуда-то, а надо зайти.На полуанглийском так страннобормочет в долине теней.Орлиные перья туманапокачиваются над ней.Глядит на жалетелей сухо,придумав

от горя дела,и не понимает старухатого, что давно умерла.Аризона, май 1972

Второй фронт

Мы ждали второго фронта,мы ждали второго фронта,мы ждали второго фронта,а он был так занят: «Дела…»Притворно ленивый хитрюга,он был непохожим на друга,когда наша русская вьюгав степях отпевала тела.И фронтик второй, словно франтик,примеривал траурный бантик.Он был не солдат – интендантик:в бою помогают не так.Мы были мальчишки, девчонки,и липкие банки тушенкииз бабушкиной кошелки —с Америкой первый контакт.Ни роты, ни взвода хотя бы…В Атлантике, видно, ухабы.Ну что ж, – партизанили бабыи шли в плугари, в косари.Мальцы над железною стружкойи с тяпкой – нелегкой игрушкой:вот кто был Америкой русскойи фронтом вторым изнутри!Но все же под криком совиныммальчишки по старым овинамиграли с Гекльберри Финном,который, что кореш, был свой,и если бы сложности веказависели только от Гека —был раньше бы фронт второй!Но, к небу оружье вздымая,друг друга к сердцам прижимая,два фронта встретились в мае!Казалось – над Эльбой сидят,как ангелы, русские дети,и американские дети —всего человечества дети! —на мокрых погонах солдат.Был общий наш май искорежен,холодной войной приморожен,в такой холодильник положен,чтоб снова – ни-ни! – не расцвел.Запрятанный, как в Заполярье,затянутый пасмурной хмарью,он после подернулся гарьювьетнамских пылающих сел.И вот я в Америке. Сиена,как остров. И грязная пенанесется, беснуясь растленно,и на пол швыряет меня.Фашистики, хамы, отребьепод ложечку бьют, словно в регби,как будто бы не было Эльбыи ангелов майского дня.Бьют русское слово с размаху.Эстрада похожа на плаху.Нет места в поэзии страху,но в ней защищенность нужна.Поэты, советовал вам бы:учите хореи и ямбы,но прежде – карате и самбо,иначе вам будет хана.Под ребра бьют русское слово,но собранно и суровосолдатами фронта второгостуденты бросаются в бой.Закон всех на свете побоищ:кто вовремя рядом, тот стоящ,и американская помощь,такая – она на большой!Все вдрызг, как в портовой таверне,но вижу в бушующей сквернеи Барри, и Берта, и Берни,дерущихся, как на войне.Боль гложет пронзительно, остро,но Сима и Хана – вы просто,как фронта второго медсестры,с бинтами спешите ко мне.Поэзию хамы, кастратыхотели столкнуть бы с эстрадыи были сплясать бы так радына трупах растоптанных строк.Но ты поднимаешься снова,все в ссадинах, русское слово,открытие фронта второгопрекрасно, когда оно в срок.Сан-Поль, Миннеаполис, апрель – май 1972

Джон да Марья

Миннеаполис, —там, где эти подонки ударами с ног меня сбили.«Мы наплакались, —говорит мне хозяйка. — Мы думали – вас убили».Дочь – студентка. Она флейтистка.Ей лет двадцать. Ее зовуточень странно, совсем неблизко,переменно, – то Маша, то Рут.В этом тихом коттеджеРут обносит коктейлями старших,а глаза ее те же, как у той, с Патриарших,где я ночью на велосипедепроезжал переулками мглистыми,и так весело пелиспицы с мокрыми листьями.Рут подносит к губам своим флейту.Как спасительно Баха вдохнуть,словно медленно входишь в Летупо колени, по пояс, по грудь.А у флейты, как иллюминаторы,светят дырочки на боку.Кто-то смотрит из них внимательно,кто-то маленький там начеку.И следит он из этой обители,строгий гномик, сидящий молчком,чтобы музыку не обиделисытым чавканьем или смешком.И в сонате — дыханье столетий,легкий лепет кастальских струй.Как он чист, поцелуй с флейтой, —с человечеством поцелуй.А отец молчаливый твой, Рут,с напряженно собравшимся лбомв своем письменном роется вдруги протягивает фотоальбом.Там, у полусожженной рощицы,он – сержантик, юней, новичок.С ним — курносая регулировщица,пилоточка — набочок.Она тоже вроде подросточка,с ним в обнимку над Эльбой стоит,и армейская наша звездочкау нее во лбу горит.Подняла она озорнорасчехленный флажок для отмашки,он — бутылку с французским «Перно»,а на фото: «Джону от Маши».…После наглого улюлюканьятам, где сволочь трусливо куражится,где вся слава моя то ли мукою,то ли самоубийством кажется,после скуки приема салонного,где ласкают меня, как ребеночка,где накалывают на соломинкуто ли вишенку, то ли бомбочку, —после этого так прекраснооказаться, бокал поднимая,в доме чисто американском,где хранится цветок Джон да Марья.Рут, видения флейтой зови,в этот вечер отцу не переча.Может, не было вовсе любви —только просто случайная встреча.Ну а может, была… Был звонобожженных войною ромашек,но ни слова по-русски — Джон,по-английски ни слова — Маша.Я не спрашиваю ни о чем —как там было на самом деле…Флейта льется весенним ручьем,и для музыки мир неразделен.Дайте каждому Эльбы глотокна земном исстрадавшемся шаре,и бессмертником станет цветок —Джон да Марья!Сан-Поль, Миннеаполис, апрель – май 1972