Собрание сочинений. том 7.
Шрифт:
— Оставайся, — испуганно твердила Атласка. — Убьешься.
Но так как в дверь уже ломились, она, напустив на себя невинный вид, захлопнула окошко, бросила платье Нана в шкаф. Она уже смирилась с обстоятельствами: что ж, если ее и зарегистрируют, то хоть не придется жить в этом вечном зверином страхе. Сделав вид, что ее только что разбудили, она громко зевнула, стала вести через дверь переговоры с агентом и наконец впустила в комнату какого-то верзилу с неопрятной бородкой, который сразу же заявил:
— Покажите руки… Руки у вас не исколоты, — значит, не работаете. А ну, одевайтесь.
— Я не портниха, я полировщица, —
Однако не спеша оделась, зная, что споры ни к чему не приведут. По всему дому неслись крики, какая-то девица судорожно вцепилась в косяк двери, отказываясь следовать за полицией; другая ночевала с кавалером, и, когда он поручился за нее, она тут же разыграла роль оскорбленной женщины и даже заявила, что пожалуется самому префекту. Целый час по лестнице топали грубые сапоги, сотрясались двери под яростными ударами кулаков, завязывался спор, но визгливые крики заканчивались приглушенными рыданиями, шуршали юбки — это внезапно пробудилось ото сна целое стадо женщин, в страхе пустившихся наутек; их грубо хватали трое полицейских, которыми распоряжался комиссар — низенький, очень вежливый блондинчик. Затем дом снова погрузился в глубокую тишину.
Никто не выдал Нана, ей удалось спастись. Ощупью вернулась она в комнату, щелкая зубами от холода и страха. Босые ее ноги были все в крови, она поцарапала их о прутья решетки. Она опустилась на постель и долго еще просидела неподвижно, вслушиваясь в тишину. Однако к утру ей удалось задремать. Но, проснувшись в восемь часов, она сразу же убежала из гостиницы и направилась к тетке. Когда мадам Лера, которая как раз пила утренний кофе с молоком в обществе Зои, увидела племянницу в этот неурочный час, грязную, как замарашка, с искаженным от страха лицом, она сразу же все поняла.
— Уже? — воскликнула она. — Я же тебе говорила, что он с тебя шкуру спустит… Ладно, входи, я тебе в приюте не отказываю.
Зоя поднялась со стула и произнесла почтительно, по фамильярно:
— Наконец-то мадам вернулась… Я все время ждала мадам.
Но тетка потребовала, чтобы Нана немедленно расцеловала крошку Луизэ, потому что, по ее словам, все счастье этого ребенка зависит от благоразумия его мамы. Луизэ, болезненный мальчик, без кровинки в лице, еще спал. И когда Нана нагнулась над его постелькой, когда увидела бледное золотушное личико, воспоминания о пережитых в эти месяцы страданиях сжали ее сердце, сдавили горло.
— Ох, бедное мое дитятко! Несчастный мой Луизэ! — заикаясь, пробормотала она и зарыдала в последнем приступе отчаяния.
В Варьете репетировали «Нашу крошку герцогиню». Только что прогнали первое действие и готовились приступить ко второму. На авансцене, усевшись в потертые кресла, спорили о чем-то Фошри с Борденавом, а суфлер, дядюшка Коссар, горбатый старичок, пристроившись рядом на соломенном стуле, листал рукопись, держа во рту карандаш.
— Кого же мы ждем? — заорал Борденав, яростно ударив толстой тростью об пол. — Барильо, из-за чего не начинают?
— Из-за господина Боска, он куда-то исчез, — отозвался Барильо, выполнявший функции помощника режиссера.
Тут поднялась целая буря. Все присутствующие громко звали Боска. Борденав чертыхался.
— Дьявол его возьми! Вечно одна и та же история: звони не звони, все равно их не соберешь. А когда задержишь после четырех,
Но тут появился Боск, невозмутимо, даже величественно спокойный.
— Что за шум? Меня, что ли, ищут? Ах, меня! Так бы и сказали… Чудесно! Симона, давай реплику: «Вот и съезжаются гости», — и я вхожу… А откуда я вхожу?
— Ясно, через дверь, — сердито бросил Фошри.
— Через дверь так через дверь, только где она?
На сей раз Борденав грубо обрушился на Барильо и снова яростно застучал тростью об пол.
— Черт вас побери! Я же велел поставить здесь стул, чтобы обозначить двери. Каждый раз приходится начинать сначала… Барильо, где Барильо? И этот пропал! Куда это они все исчезают?
Однако Барильо сам поставил стул на нужное место, пугливо втянув голову в плечи под бушевавшей грозой. И репетиция началась. Симона, в шляпке, в меховой пелерине, изображала служанку, расставлявшую по местам мебель. Прервав свое занятие, она произнесла:
— А здесь, знаете ли, не жарко, я уж лучше буду держать руки в муфте.
Потом, изменив голос, она встретила появление Боска легким восклицанием:
— «Смотрите-ка, граф! Вы пришли первым, и мадам будет вам очень рада».
Боск, в засаленных панталонах, в просторном желтом пальто, обмотал вокруг шеи широченный шарф. Засунув руки в карманы, не скинув старой шляпы, он лениво цедил глухим голосом даже не пытаясь играть:
— «Не беспокойте вашу хозяйку, Изабелла, мне хочется застичь ее врасплох».
Репетиция шла своим чередом. Борденав, недовольно откинувшись на спинку кресла, слушал актеров с усталым видом. Фошри, нервически ерзая на месте, ежеминутно порывался вмешаться, однако сдерживался. Но в черном и пустом зале за его спиной послышалось шушуканье.
— Пришла, что ли? — спросил он, нагнувшись к Борденаву.
Тот утвердительно кивнул головой. Прежде чем взять предложенную ей роль Джеральдины, Нана изъявила желание посмотреть пьесу, ибо она еще не решила, стоит ли ей браться за роль кокотки. Мечтала она о другом — сыграть роль порядочной женщины. Она тихонько уселась в темной ложе бенуара рядом с Лабордетом, который ходатайствовал за нее перед Борденавом. Фошри кинул в сторону ложи быстрый взгляд и снова стал следить за репетицией.
Освещена была одна лишь авансцена. Прицепленный к стойке у рампы газовый рожок с рефлектором бросал яркий пучок света на передний план и казался в полумраке огромным желтым глазом, пылавшим печально и подозрительно. Пристроившись возле тоненькой стойки, Коссар тянул рукопись к свету, беспощадно вырисовывавшему очертания его горба. Фигуры сидевших чуть поодаль Борденава и Фошри расплывались во мраке. Только середину огромного помещения, да и то всего на несколько метров в окружности, освещал фонарь, прибитый, как на вокзале, прямо к столбу, — в этом неверном свете актеры казались какими-то причудливыми видениями, а сзади на полу кривлялись их длинные тени. Над остальной частью сцены клубами стояла пыль, будто над строительным двором, где ломают здание, или в трюме разбитого корабля; здесь беспорядочно громоздились лестницы, рамы и превратившиеся в хлам декорации, и, словно тряпье, развешанное в гигантском ветошном ряду, свисали с колосников холщовые задники. Только на самом верху из окна падал солнечный луч, прорезая золотистой полосой мрак, сгустившийся под сводами.