Собрание сочинений. Том 7
Шрифт:
Главной характерной чертой в жизни заговорщиков является их борьба с полицией, по отношению к которой они находятся в таком же положении, как воры и проститутки. Полиция терпит заговорщические общества и вовсе не только как неизбежное зло. Она терпит их как легко поддающиеся надзору центры, в которых сосредоточены самые отчаянные революционные элементы общества, как мастерские по производству мятежей, ставших во Франции столь же необходимым средством управления, как и сама полиция, и, наконец, как место вербовки своих собственных политических шпиков… Подобно тому как самые толковые уголовные сыщики, Видоки и им подобные, набираются из числа мошенников высшей и низшей категории — воров, жуликов и лжебанкротов, — и часто снова возвращаются к своему старому промыслу, так низшая политическая полиция рекрутируется из числа заговорщиков по профессии. Заговорщики находятся в постоянном соприкосновении с полицией, они ежеминутно приходят в столкновение с ней; они охотятся за шпиками, так же как шпики охотятся за ними. Шпионство — одно из их главных занятий. Поэтому неудивительно, что небольшой скачок от заговорщика по профессии к платному полицейскому агенту совершается так часто, если к этому еще толкают нищета и тюремное заключение, угрозы и посулы. Этим объясняется безграничная подозрительность, которая царит в заговорщических обществах, совершенно ослепляет их членов и заставляет их
Таковы заговорщики, которых Шеню изображает нам часто очень живо и характер которых он обрисовывает то преднамеренно, то невольно. Впрочем, сам он — вплоть до своих не вполне ясных отношений с полицией Делессера и Марраста — самый разительный образец заговорщика по профессии.
По мере того как парижский пролетариат сам стал выдвигаться вперед в качестве партии, эти заговорщики начали терять руководящее влияние, среди них начался распад, они встретили опасную конкуренцию в тайных пролетарских обществах, ставивших себе целью не непосредственное восстание, а организацию и развитие пролетариата. Уже восстание 1839 г. носило определенно пролетарский и коммунистический характер. Но после него начались расколы, на которые так жалуются старые заговорщики, — расколы, обусловленные потребностью рабочих уяснить себе свои классовые интересы и обнаружившиеся отчасти в старых, заговорщических, отчасти в новых, пропагандистских, организациях. Коммунистическая агитация, так энергично начатая Кабе вскоре после 1839 г., спорные вопросы, возникшие внутри коммунистической партии, очень скоро переросли уровень понимания заговорщиков. И Шеню и Делаод признают, что ко времени февральской революции коммунисты являлись бесспорно сильнейшей фракцией революционного пролетариата. Заговорщики, чтобы не потерять своего влияния на рабочих, а вместе с тем и своего значения в противовес habits noirs, должны были тянуться за этим движением и принимать коммунистические или социалистические идеи. Так, еще до февральской революции возникло противоречие между заговорщическими обществами рабочих, представленными в лице Альбера, и сторонниками «Reforme», противоречие, которое вскоре снова обнаружилось внутри временного правительства. Впрочем, мы не думаем смешивать Альбера с этими заговорщиками. Из обоих разбираемых нами произведений видно, что Альбер сумел занять лично независимое положение по отношению к этим своим орудиям и ни в коем случае не относится к той категории людей, которые занимаются конспирированием как источником существования.
История с бомбами в 1847 г., в которой прямое воздействие полиции было сильнее, чем во всех прежних случаях, расстроила, наконец, ряды самых упрямых и упорных старых заговорщиков и вовлекла их сохранившиеся до тех пор секции в непосредственное пролетарское движение.
После февральской революции мы снова обнаруживаем в префектуре полиции в качестве монтаньяров этих заговорщиков по профессии, наиболее неистовых участников заговорщических секций и detenus politiques {политических заключенных. Ред.} пролетарского происхождения, являющихся по большей части тоже старыми заговорщиками. Однако заговорщики по профессии образуют ядро всей этой компании. Нетрудно себе представить, что эти люди, собранные здесь все вместе с оружием в руках, находясь по большей части на короткой ноге со своими префектами и офицерами, должны были представлять довольно буйный корпус. Подобно тому как Гора Национального собрания являлась пародией на старую Гору и своим бессилием доказывала самым убедительным образом, что в настоящее время уже недостаточно старых революционных традиций 1793 года, так и монтаньяры префектуры полиции, это подобие старых санкюлотов, являлись доказательством того, что для современной революции недостаточно уже и этой части пролетариата и что только весь пролетариат в целом может осуществить революцию.
Шеню изображает в весьма живых красках санкюлотский образ жизни этой почтенной компании в префектуре. Эти юмористические сцены, — в которых, очевидно, деятельно участвовал и сам г-н Шеню, — носят по временам довольно сумасбродный характер. Но они отлично объясняются характером старых заговорщиков, этих barabocheurs, и представляют собой необходимый и даже здоровый противовес оргиям буржуазии в последние годы царствования Луи-Филиппа.
Мы приведем только один пример из рассказа об их водворении в префектуре.
«Когда рассвело, я заметил, как постепенно прибывали начальники групп со своими людьми, но по большей части невооруженные, Я обратил на это внимание Коссидьера. «Я обеспечу их оружием, — сказал он _ найди подходящее место, чтобы разместить их в префектуре». Я немедленно исполнил это поручение и послал их занять старое караульное помещение полицейских, где со мной когда-то так недостойно обошлись. Вскоре я увидел, что они бегут обратно. «Куда вы бежите?»— спросил я их. — «Пост занят полицейскими, — ответил мне Девес, — они спокойно спят, и мы ищем, чем разбудить и выбросить их вон». — Они вооружились чем попало: шомполами, ножнами от сабель, ремнями, которые они складывали вдвое, и палками от метел. Затем мои молодцы, которые все в большей или меньшей мере испытали на себе наглость и грубость спящих, со всей силой набросились на них и в течение более получаса так проучили их, что некоторые после этого долго болели. Я прибежал на их крики о помощи и мне только с трудом удалось открыть двери, которые монтаньяры благоразумно заперли изнутри. Надо было видеть, как полицейские полуодетыми выбегали во двор; они спускались с лестницы одним прыжком, и лишь знакомство со всеми ходами и выходами префектуры помогало им скрыться с глаз врагов, преследовавших их. Завладев крепостью, гарнизон которой они так вежливо сменили, наши монтаньяры победоносно украсили себя наследством побежденных и долгое время разгуливали во дворе префектуры со шпагой на боку, в плащах и треугольных шляпах, которых большинство из них прежде так боялось» (стр. 83–85).
Мы познакомились с монтаньярами. А теперь мы переходим к их вождю, герою эпопеи Шеню, к Коссидьеру. Шеню говорит о нем очень часто, тем более, что против него, собственно, направлена вся книга.
Главные упреки, — делаемые Коссидьеру, относятся к его моральному облику. Все они сводятся к историям с дутыми векселями и другими мелкими попытками раздобыть себе денег. какие могут быть и бывают в Париже у всякого задолжавшего и любящего пожить коммивояжера. Вообще только от величины капитала и зависит то, в какой мере подпадают под
Из всех вождей февральской революции Коссидьер единственный человек веселого нрава. Представляя в революции тип loustic {весельчака. Ред.}, он был вполне подходящим вожаком старых заговорщиков по профессии. Чувственный и остроумный, старый завсегдатай кафе и кабачков самого различного рода, придерживавшийся принципа — живи и жить давай другим, при этом по-военному отважный, скрывающий под добродушным видом и свободой манер большую пронырливость, хитрость и осмотрительность, а также тонкий дар наблюдения, он обладал известным революционным тактом и революционной энергией. Коссидьер был тогда настоящим плебеем, который инстинктивно ненавидел буржуазию и в высшей степени был наделен всеми плебейскими страстями. Лишь только он водворяется в префектуре, он уже конспирирует против «National», не забывая при этом кухни и погреба своего предшественника. Он тотчас же организует себе военную силу, обеспечивает за собой газету, основывает клубы, распределяет роли и вообще действует в первый момент с большой уверенностью. В течение 24 часов префектура была превращена в крепость, в которой он может не страшиться своих врагов. Но все его планы либо остаются простыми проектами, либо сводятся на практике к безрезультатным, чисто плебейским выходкам. Когда противоречия обостряются, он разделяет участь своей партии, которая застряла в нерешительности на полпути между сторонниками «National» и такими пролетарскими революционерами как Бланки. Его монтаньяры раскололись; старые bambocheurs выходят из повиновения и их уже нельзя обуздать, между тем как революционная часть переходит к Бланки. Сам Коссидьер все более и более обуржуазивается в своем официальном положении префекта и народного представителя; 15 мая он предусмотрительно держится в стороне от событий[171] и весьма недостойным образом старается выгородить себя в палате депутатов; 23 июня он бросает инсургентов на произвол судьбы. В награду за это его, разумеется, удаляют из префектуры, и вскоре после этого он вынужден эмигрировать.
Ниже мы приводим из книг Шеню и Делаода некоторые наиболее характерные места о Коссидьере.
Едва назначив Делаода генеральным секретарем префектуры, 24 февраля вечером, Коссидьер заявил ему:
«Мне нужны здесь надежные люди. В административном хозяйстве все как-нибудь пойдет своим путем; я временно оставил старых чиновников; как только они обучат патриотов, мы от них отделаемся. Это вопрос второстепенный. Речь идет о том, чтобы превратить префектуру в цитадель революции. Проинструктируйте в этом духе наших людей; пусть они все явятся сюда. Если мы будем иметь здесь тысячу крепких товарищей, все будет в наших руках. Ледрю-Роллен, Флокон, Альбер и я понимаем друг друга, и я надеюсь, что дело пойдет. Надо опрокинуть «National». После этого мы республиканизируем страну, хочет она того или нет».
Сейчас же вслед за этим явился с визитом Гарнье-Пажес, мэр Парижа, под начальство которого «National» поставила полицию. Он предложил Коссидьеру вместо неприятной должности в префектуре пост коменданта замка Компьен. Коссидьер ответил ему своим тоненьким голоском, который поразительно не соответствует его широким плечам: «Я в Компьен? Это невозможно! Необходимо, чтобы я оставался здесь. У меня внизу несколько сот бравых молодцов, которые славно работают; я еще ожидаю пополнения в двойном количестве. Если у вас в ратуше почувствуется недостаток доброй воли или мужества, то я смогу вам помочь… Ха-ха, lа revolution fera son petit bonhomme de chemin, il le faudra bien! {революция будет понемножку разворачиваться, это уж обязательно! Ред.} — Революция? Но она уже совершилась! — О, нет, она еще даже не начиналась! — Бедный мэр был совершенно ошеломлен» (Делаод, стр. 72).
Одна из самых веселых сцен, изображенных Шеню, это прием полицейских комиссаров и officiers de paix новым префектом, который был как раз за столом, когда о них было доложено.
«Пусть они подождут, — сказал Коссидьер, — префект работает». Он работал еще добрых полчаса, и только тогда подготовил мизансцену для приема господ комиссаров, которые между тем выстроились вдоль большой лестницы. Коссидьер величественно уселся в свое кресло, с большой саблей на боку. Два монтаньяра в растерзанном виде, со свирепыми физиономиями, с мушкетом у ноги, с трубкой в зубах, охраняли дверь. Два капитана с обнаженными саблями стояли по обе стороны его письменного стола. Кроме того, в зале кучками стояли все главари секций и республиканцы, которые составляли его генеральный штаб. Все были вооружены большими саблями и кавалерийскими пистолетами, карабинами и охотничьими ружьями. Все курили, и облако дыма, наполнявшее зал, делало лица еще более мрачными, придавая этой сцене действительно устрашающий вид. Посредине было оставлено свободное пространство для комиссаров. Все надели головные уборы, и Коссидьер отдал приказ ввести их. Бедняги-комиссары только об этом и мечтали, так как они подвергались оскорблениям и угрозам со стороны монтаньяров, которые сулили им всевозможные пытки. «Банда негодяев! — ревели монтаньяры, — теперь вы, наконец, в наших руках! Вам не уйти отсюда, вы должны оставить здесь свою шкуру!» — Войдя в кабинет префекта, комиссары решили, что попали из огня да в полымя. Первый из них, переступив порог, казалось, на момент заколебался. Он не знал, идти ли ему вперед или назад, так мрачны были направленные на него взоры всех. Наконец, он решился, сделал шаг вперед и поклонился, еще один шаг и поклонился ниже, еще шаг и поклонился еще ниже. Все входили в зал, низко кланяясь страшному префекту, который холодно и молчаливо принимал эти знаки уважения, опершись рукой на эфес своей сабли. Комиссары с изумлением взирали на это странное зрелище. Некоторые, сбитые с толку от страха и желавшие, без сомнения, выслужиться перед нами, находили эту картину внушительной и величественной. — «Тише!» — приказал один монтаньяр замогильным голосом. Когда все они вошли, Коссидьер, сидевший до тех пор молча и неподвижно, нарушил тишину и заговорил самым грозным голосом: