Собрание сочинений. Том второй
Шрифт:
Эти сведения выпытал у меня во время прогулки по Петршину синьор Бамбино Витторе из Милана, который учил меня итальянским выражениям.
— Друг мой, — доверительно осведомился он, — а что там, за крепостными стенами?
Я посмотрел ему в глаза и, словно загипнотизированный его железной волей, рассказал все.
Рассказал о пороховом погребе без пороха, о двух сломанных пожарных насосах и трех расшатанных лестницах, о складе с двумя дырявыми соломенными матрацами и восемью килограммами овса. О том, как день за днем, год за
— Зачем вы это записываете? — спросил я его, видя, что он делает какие-то пометки в записной книжке.
— Просто так, синьор, — ответил он и дьявольски усмехнулся.
На другой день я пришел к нему на урок, но его хозяйка сообщила, что синьор Бамбино Витторе внезапно уехал. Сердце у меня екнуло. Я вспомнил, как он странно вел себя, и почувствовал первые угрызения совести.
Через неделю я получил от него письмо из Милана, которое повергло меня в смятение, ибо в письме говорилось: «Grazzie molto, signore!» — «Премного благодарен, сударь!»
Через две недели, сидя в кафе, я прочел в «Трибуне», что работник итальянского генерального штаба Витторе Бамбино по возвращении из-за границы был назначен в военное министерство.
В последнее время ходят слухи о возможной войне между Австрией и Италией.
Что ж, дела Италии не так уж плохи! У Бамбино есть мои планы бастиона номер шесть на Небозизеке.
Италия владеет ключом к фуникулеру на Петршине, а мне остается, подобно Иуде, печально скитаться по Австрийской империи, пока меня не повесят.
Добросовестный цензор Свобода
На цензора Свободу опять накатило. Утром у него разболелись мозоли, и после полудня он принялся запрещать все без разбору. Наконец вечером начался дождь и лил весь день. И раз уж сама природа гневалась на чешские газеты, цензора Свободу подавно не отпускала «delirium confiscationicum canonicum» — болезненная страсть все запрещать.
Вникая в тайный смысл текста, он всюду находил покушение на общественный порядок и спокойствие, на религию — на все, что призван охранять цензорский карандаш.
И, памятуя о том, что его собственная фамилия — Свобода, ожесточенно черкал, черкал, черкал, черкал.
Черкал, черкал, черкал, черкал, сплевывал и черкал, черкал, черкал, и черкал, и черкал, и черкал, и снова… черкал и черкал…
Ведь за это черкание, черкание, черкание, черкание и еще раз черкание он получал шесть тысяч крон жалованья в год. Что ж, люди добывают средства к жизни всякими способами — честными и нечестными…
Это была страшная борьба с печатным текстом.
Он выбирал отдельные слова из целого номера и запрещал их. Брал подряд «но», «не», «нисколько» — и на все это налагал запрет: словно «но» наводит на всякие мысли об известных учреждениях, а «не» и «нисколько» представляют собой открытое
Покончив с текстом журналов, он перешел к объявлениям. Тут ему бросилось в глаза: «Покупайте трости фирмы Тулка!»
«Эге! — подумал он. — Знаю я вас, приятели! Трости, демонстрации…»
Он это объявление изъял.
Потом изъял объявление о сербской лотерее, а также объявление «Чешская первосортная мука победит», поскольку в нем содержался вызов по адресу других наций.
Дальше стояло: «Солдатик! Приходи нынче на вечеринку в «Каплуны».
Само собой разумеется, и это объявление подверглось запрету: ведь оно касалось армий.
Дальше взгляд его привлекло большое объявление:
САМЫЙ ДЕШЕВЫЙ КИРПИЧ
отпускает Центральное правление
товарищества
«КИРПИЧНИК»
Прейскурант высылается по первому требованию
Адрес для телеграмм: Ц. п. т. К.
Что такое «Ц. п. т. К.»?
За этим что-то кроется! Склонившись над объявлением, он целых полчаса прикидывал так и этак, наконец взял листок бумаги и написал:
«Ц — цензор,
п — подлец (или паразит, пьяница, потаскун),
т — тупица (или трус, тряпка, тюфяк),
К — каналья (или кляча, крыса)».
«Так они тоже против меня? — решил он. — Ну, покажу я им Ц. п. т. К! Дорого они мне за это заплатят!»
И, взяв карандаш, перечеркнул целиком все объявление Центрального правления товарищества «Кирпичник» — Ц. п. т. К.
Это был последний взмах его цензорского карандаша, так как тут номер журнала кончался.
Он с гордостью поглядел на дело рук своих: истреблено три тысячи слов, конфисковано за три часа двадцать восемь номеров журналов, запрещено пять театральных пьес, дюжина плакатов, шестьдесят два извещения о браке и девять заметок о школе.
Он сидел, довольный, окруженный трупами врагов, как вдруг страшная мысль пронизала его мозг: а ведь в газетах, наверно, будут писать, что все это конфисковано «Свободой»!
И слово «Свобода» запестрит в газетах и проникнет в самые отдаленные лачуги, и он не сможет наложить на него запрет. Не сможет запретить Свободу!
Какой ужас! При одной мысли об этом у него захватило дыхание, голова закружилась. И он, твердо решившись, позвал служащего Петрасека.
Послушайте, Петрасек! Вот вам пять крон. Сходите купите мне бритву.
Через четверть часа Петрасек принес отличную бритву.
Цензор Свобода заперся в кабинете. Когда через два часа, после тщетных попыток достучаться, дверь была взломана, глазам вошедших представилось страшное зрелище.
На груде конфискованных журналов валялась голова, которую добросовестный цензор оттяпал сам себе бритвой, а рядом лежал лист бумаги, на котором было написано:
«ЗАПРЕЩАЮ СВОБОДУ»
Ему были устроены прекрасные похороны за счет государства.