Собрание сочинений

Сэлинджер Джером Дэвид

— Не ругайся так сильно.

— Рвать тянет, чесслово, — говорю. — Потом на День ветеранов. У них день такой есть, День ветеранов, когда все эти туполомы, которые Пеней заканчивали года с 1776-го, возвращаются и бродят везде, с женами, детьми и прочей шушерой. Видела б ты этого старикана — лет полета ему. Он чего — он пришел к нам в комнату, в дверь постучал и спрашивает, можно ли ему в сортир. А сортир — в конце коридора, фиг знает, почему вообще у насстал спрашивать. Знаешь, чего сказал? Говорит, ему интересно, сохранились ли его инициалы, которые он на двери тубза вырезал. Он же чего — он вырезал, нафиг, свои дурацкие инициалы на двери в тубзо лет девяносто назад, и теперь ему хотелось поглядеть, там они или нет. И мы с соседом проводили его до сортира и всяко-разно,

и стояли смотрели, пока он на всех дверях в кабинки инициалы свои искал. И все это время он нам булки мял — про то, что в Пеней у него были самые счастливые дни в жизни, советы на будущее нам давал и всяко-разно. Ух какая меня от него тоска взяла! Я не в смысле, что он плохой, — он ничего. Но ведь не обязательно гады тоску наводят, это и хорошийможет запросто. Тут же всего-то надо, что надавать побольше фуфловых советов, пока ищешь свои инициалы на какой-нибудь двери в тубзо, вот и все. Фиг знает. Может все и ничего было бы, если б не одышка у него. А он весь запыхался, когда по лестнице наверх перся, и пока он эти свои инициалы искал, сопел все, и ноздри у него смешные и убогие такие, и он нам со Стрэдлейтером все талдычил, чтоб мы из Пеней как можно больше взяли. Господи, Фиби! Не могу я объяснить. Да мне просто не в жилу все, что там творилось. Не могу объяснить.

Тут Фиби такая чего-то сказала, только я ее не расслышал. Она ртом в самую подушку воткнулась, и я ничего не услышал.

— Чего? — говорю. — Рот отлепи. Я ни фига не слышу, когда ты ртом в подушку.

— Тебе ничего не нравится, что творится.

Когда она так сказала, мне еще тоскливей стало.

— А вот и нет. А вот и нет. Еще какнравится. Не говори так. Зачем, нафиг, ты так говоришь?

— Потому что нет. Тебе никакие школы не нравятся. Тебе миллион всего не нравится. Нет,и все.

— Нравится. Вот тут ты не права — вот тут как раз и ошиблась! На фига вот такое говорить? — говорю. Ух какая мне от нее тоска.

— Потому что нет, — говорит. — Назови хоть что-нибудь.

— Что-нибудь? Такое, чтоб мне нравилось? — говорю. — Ладно.

Засада в том, что я не слишком путёво мог сосредоточиться. Иногда сосредоточиться офигенно трудно.

— Что-нибудь одно, что мне сильно в жилу? — спрашиваю.

А она не ответила. Только искоса так смотрела на меня, нахер, с другой стороны кровати. Миль тыща до нее.

— Ну давай, скажи, — говорю. — Одно такое, что мне сильно нравится или просто в жилу?

— Что сильно нравится.

— Ладно, — говорю. Только засада в том, что никак не сосредоточиться. В башке только те две монашки, которые гроши ходили собирали в свои битые плетеные корзинки. Особенно очкастая со стальными дужками. И тот пацан, знакомый по Элктон-Хиллз. Там в Элктон-Хиллз был один пацан по имени Джеймс Касл, который не хотел брать обратно то, чего сказал про другого пацана, самодовольного такого, Фила Стейбила. Джеймс Касл назвал его самодовольным типусом, и кто-то из паршивых корешей Стейбила пошел и настучал на него Стейбилу. Поэтому Стейбил и еще шесть гнусных гадов пошли в комнату к Джеймсу Каслу, вломились туда, заперли, нафиг, дверь и хотели, чтобы он взял свои слова обратно, а он ни в какую. Ну они и принялись за него. Не буду говорить даже, что они с ним делали — слишком отвратительно, — а он все равноничего не брал, этот Джеймс Касл. Вы б его видели. Тощий такой хиляга на вид, руки что карандашики. Наконец он чего — он не стал ничего обратно брать, а выпрыгнул из окна. Я как раз в душебыл и всяко-разно, но даже тамслышно было, как он снаружи грохнулся. Я-то просто подумал, что-то из окна упало — радио или стол там, или как-то, не пацанже, ничего. А потом слышу — все бегут по коридору, вниз по лестнице, поэтому я халат накинул и тоже рванул, а там этот Джеймс Касл прямо на каменных ступеньках лежит и всяко-разно. Мертвый, и зубы эти его, и кровь везде, а к нему даже не подойдет никто. На нем был такой свитер с горлом, я ему давал поносить. А с теми, кто с ним в комнате был, ничего не сделали, только исключили.

Даже в тюрьму не посадили.

Вот и все, что я мог придумать. Те две монашки, с которыми за завтраком познакомился, да этот пацан Джеймс Касл, которого я знал в Элктон-Хиллз. Самая умора как раз в том, что с Джеймсом Каслом мы еле знакомы были, сказать вам правду. Он такой был спокойный очень. Мы с ним на матёму вместе ходили, только он совсем на другой стороне сидел, вообще почти не вставал отвечать и к доске ни выходил, ничего. Есть такие парни в школе — вообще почти отвечать не встают и к доске не ходят. По-моему, мы с ним один только раз и поговорили, когда он спросил, нельзя ли взять у меня поносить свитер с горлом. Я, нахер, чуть не сдох, когда он спросил, — так удивился и всяко-разно. Он говорит, у него двоюродный приезжает и берет его с собой покататься и всяко-разно. А я даже не знал, что он знает, что у меня естьтакой свитер с горлом. Про него я одно только знал — что у него фамилия по списку перед моей стоит. Кабел Р., Кабел У., Касл, Колфилд — до сих пор не забыл. Сказать вам правду, я чуть свитер-то от него не зажилил.Просто потому, что не сильно его знал.

— Чего? — спрашиваю. Фиби мне что-то сказала, только я не расслышал.

— Ты даже одну штуку придумать не можешь.

— А вот и могу. Вот и могу.

— Ну так придумай.

— Мне нравится Олли, — говорю. — И мне нравится то, что я вот сейчас делаю. Сижу тут с тобой и болтаю, и думаю про всякую фигню, и…

— Олли умер…Ты всегда так говоришь! Если кто-то умер и все такое, и на Небопопал, тогда не считается…

— Я знаю, что он умер! Думаешь, я не знаю? Но он же мне может по-прежнему нравиться или нет? Просто потому, что кто — то умер, он же тебе не перестает нравиться, ёксель-моксель, — особенно если они в тыщу раз нормальнее того, про кого знаешь, что он живи всяко-разно.

Фиби такая ничего не сказала. Когда она не может придумать, что сказать, она вообще ни слова, нафиг, не говорит.

— В общем, мне сейчас нравится, — говорю. — В смысле — вот сейчас. Сидеть тут с тобой и просто по ушам ездить, и дурака…

— Да это вообще понарошку!

— Ничего не понарошку! И вовсе не понарошку совсем! Чего, нафиг, ради? Вечно все думают, что всё понарошку.И меня, нафиг, уже от этого тошнит.

— Хватит ругаться. Ладно, еще что-нибудь назови. Назови, кем ты бы хотел быть.Ну, ученый. Или юрист, или еще чего-нибудь.

— Я не могу быть ученым. У меня с точными науками засада.

— Ну юристом — как папа и все такое.

— Юристы, наверно, ничего — только меня не привлекает, — говорю. — В смысле, они ничего, если ходят все время и спасают невинные жизни, и вроде того, только если ты юрист, ты таким не маешься.Только гроши зашибаешь, играешь в гольф там, в бридж, покупаешь машины, пьешь мартини и выглядишь как ферт. А кроме того. Даже если и ходишь,и спасаешьневинные жизни и всяко-разно, откуда тебе знать, ты это делаешь потому, что тебе в жилубыло спасать невинные жизни, или потому что ты ходил и спасал, потому что на самомделе тебе хотелось быть зашибенским юристом, чтоб тебя все по спине хлопали и поздравляли в суде, когда, нафиг, процесс закончится, репортеры и прочие, как в этом гнусном кино? Откуда тебе знать, что ты не фуфло? Засада в том, что ниоткуда.

Яне сильно уверен, просекла Фиби, что за херню я ей толкую, или нет. В смысле, она ж мелкая малявка все-таки и всяко — разно. Но она хоть слушала. Если кто-то на крайняк хоть слушает, уже нехило.

— Папа тебя убьет. Он тебя просто убьет, — говорит.

Только я не слушал. Я про совсем другую фигню думал — совсем долбанутую.

— Знаешь, кем бы я хотел быть? — спрашиваю. — Знаешь, кем? В смысле, если б, нафиг, у меня выбор был?