Собрание сочинений

Сэлинджер Джером Дэвид

— Кем? И хватит ругаться.

— Знаешь такую песню — «Если кто ловил кого-то сквозь густую рожь»? Мне бы…

— Там «Если кто-то звалкого-то сквозь густую рожь»! — Фиби такая говорит. — Это стих такой. Роберта Бёрнса.

— Я знаю,что это стих Роберта Бёрнса.

Хотя она права была. Там и впрямь«Если кто-то звал кого-то сквозь густую рожь». Хотя тогда я этого не знал.

— А я думал: «Если кто ловил кого-то», — говорю. — В общем, у меня

перед глазами только эти малявки — играют себе во что-то на таком здоровенном поле с рожью и всяко-разно. Тыщи малявок, а рядом никого — больших никого, в смысле, — только я один. И я стою на краю какого-то долбанутого обрыва. И мне чего надо — мне надо ловить всех, чтобы вдруг с обрыва не навернулись: в смысле, они же носятся там и не смотрят, куда бегут, а я должен выскакивать откуда-то и их ловить.И больше весь день я б ничего не делал. Был бы ловцом на этом хлебном поле и всяко-разно. Я знаю, что это долбануться, только больше я б ничем не хотел быть. Я знаю, что долбануться.

Фиби такая долго ничего не говорила. А потом открыла рот и говорит только:

— Папа тебя точно убьет.

— Да и надристать, если убьет, — говорю. Потом встал с кровати, потому что мне чего захотелось — мне в жилу вдруг стало позвонить этому парню, который у меня английский вел в Элктон-Хиллз, мистеру Антолини. Он теперь живет в Нью-Йорке. Элктон-Хиллз бросил. Теперь ведет английский в Университете Нью-Йорка.

— Мне позвонить надо, — говорю. — Я сейчас вернусь. Не засыпай. — Я не хотел, чтоб она засыпала, пока я в гостиной. Понятно, что не заснет, но я все равно сказал, чтоб уж наверняка.

Я пошел к двери, а Фиби такая тут говорит:

— Холден! — и я развернулся.

Она сидела на кровати. Такая симпотная.

— А я рыгать учусь у этой девочки, Филлис Маргулис, — говорит. — Слушай.

Я послушал и чего-тоуслышал, но как-то не очень.

— Молодец, — говорю. Потом зашел в гостиную и набрал этого своего препода, мистера Антолини.

23

По телефону я не сильно рассусоливал — боялся, штрики напрыгнут прямо посредине. Но не напрыгнули. Мистер Антолини нормальный такой ответил. Говорит, я могу сразу к нему приехать, если хочу. Я, наверно, их с женой разбудил, потому что как-то неслабо долго они к телефону подходили. Первым делом он меня спросил, что случилось, а я говорю: ничего. Только сказал, что все завалил в Пеней. Ну и что тут такого — ему-то можно. Он говорит:

— Боже праведный, — когда я ему изложил. Неслабое у него чувство юмора и всяко-разно. Сказал, чтоб я сразу к нему ехал, если мне в струю.

Он у меня, наверно, лучший препод был, этот мистер Антолини. Ничего так молодой парняга, ненамного старше моего брательника Д.Б., и его подначивать можно было так, чтоб и уважения к нему не потерять. Это он в конце концов подобрал того пацана, который из окна выпрыгнул, я вам рассказывал, Джеймса Касла. Этот мистер Антолини пульс ему пощупал и всяко-разно, а потом снял пальто с себя и накрыл, и нес Джеймса Касла до самого лазарета. И ему надристать даже было, что у него все пальто в крови будет.

Когда я вернулся в комнату Д.Б., Фиби такая радио включила.

Передавали танцевальную музыку. Только Фиби тихо включила, чтоб горничная не услышала. Вы б ее видели. Сидит такая прямо посередке кровати, на одеяле, ноги сложила, как эти йоги. Музыку слушает. Сдохнуть можно.

— Давай, — говорю. — Хочешь потанцевать? — Я ее танцевать научил и всяко-разно, когда она совсем еще карапуз была. Очень неслабо танцует. Я в смысле, что немного чему ее научил. А так она сама в основном училась. По — настоящемуже никого научить танцевать нельзя.

— Ты в ботинках, — говорит.

— Я сниму. Давай.

Так она, считай, с кровати спрыгнула, подождала, когда я ботинки сниму, а потом мы с ней сколько-то еще танцевали. Она по-честному танцует неслабо. Не в струю те, кто с малявками танцует, потому что смотрится это по большей части жуть. В смысле где-нибудь в ресторане, и видишь, как старикан какой — нибудь выводит свою малявку на пятак. Они обычно ей платье нечаянно всегда сзади наверх поддергивают, а малявка же ни шишатанцевать не умеет и жуть как смотрится, но на людях я так все равно никогда не делаю ни с Фиби, никак. Мы только дома дурака валяем. С ней-то все по-другому, потому что танцевать она умеет.Идет за тобой по-всякому. В смысле, если держишь ее, как не знаю что, близко, чтоб наплевать, что ноги у тебя сильно длиннее. Она от тебя не отлипает ни шиша. Можно ногой за ногу заступать, подныривать фофански, даже иногда чутка джиттербажить, а она не отлипает. Даже тангоможно, ёксель — моксель.

Мы четыре номера где-то станцевали. В перерывах от нее одна умора, как не знаю что. Позиции не меняет. Даже ни разговаривает, ничего. Стоим такие в позиции, ждем, пока оркестр снова не заиграет. Сдохнуть можно. Ни смеяться, ничего тоже нельзя.

В общем, мы номера четыре станцевали, а потом я выключил радио. Фиби такая снова в постель запрыгнула и залезла под одеяло.

— У меня лучше получается, правда? — спрашивает.

— Еще как, — говорю. Я снова сел к ней на кровать. Как бы запыхался. Слишком, нахер, много курю, дыхалки никакой. А она вообще почти не запыхалась.

— Потрогай мне лоб, — говорит вдруг ни с того ни с сего.

— Зачем?

— Потрогай.Один разок всего.

Я потрогал. Только ничего не нащупал.

— Есть температура? — спрашивает.

— Нет. А должна быть?

— Да. Я ее нагоняю. Потрогай еще.

Я опять потрогал и все равно ничего не почувствовал, но говорю:

— Похоже, растет. — Не хотелось, чтоб у нее комплекс, нафиг, неполноценности был.

Она кивнула.

— Я через градунсик ее могу нагнать.

— Градусник.Кто сказал?

— Мне Элис Холмборг показала. Садишься по-турецки и не дышишь, и думаешь про что-нибудь очень-очень горячее. Про батарею или еще что-нибудь. А потом весь лоб у тебя такой жаркий становится, что можно руку обжечь кому-нибудь.

Я чуть не сдох. Отдернул руку у нее ото лба, словно это жуть как опасно.

— Спасибо, что предупредила, — говорю.