Собственник
Шрифт:
– Как такое возможно?
– Только так и возможно при Абсолютном эликсире. Это значит, что вы находитесь в совершенно ином мире. Вас, вроде, и видно, и слышно, но вы уже не здесь. Все, что «извне» больше вас не касается, и важно только то, что внутри. Поэтому-то для меня так важно знать: эликсир подействовал на вас до … убийства, или после.
– После, – хмуро бросил я и, не глядя на побелевшее лицо Довгера, пошел в кухню. – Идемте, покажу где аптечка…
Спустя некоторое время мы уже сидели в комнате – он возле лампы в старинном витражном абажуре, а я в тени, в массивном, неподъемном кресле, чья абсолютная натуральность позволила мне устроиться с комфортом. Не будь ситуация столь трагичной, можно было бы пошутить о том, что я стал лучшим специалистом на земле
Он сидел, задумчиво помешивая чай, который сам себе приготовил. Мне не предлагал – знал, что я никогда больше не захочу ни чая, ни кофе, ни вообще ничего. Пальто, вызывавшее во мне такое раздражение, давно было снято. Под ним обнаружился, не менее шикарный, костюм, явно сшитый на заказ – для покупного он сидел слишком безупречно. И так же непривычно идеальными выглядели, подобранные в тон, рубашка, носки и галстук с платком.
– Я не знаю, что будет, когда эликсир окончательно «замкнется» на вас и вступит в силу его подлинное действие, – говорил Довгер в ответ на мой вопрос. – Олег предполагал самые невероятные вещи, пока побочные эффекты не лишили его всех надежд. Но в идеале схема такова: Абсолютный эликсир долгое время обволакивает человека, будто изучает его и испытывает на прочность. И когда, образно говоря, ему становилось ясно, что человек из себя представляет, он замыкался в идеальную сферу, и образовывался новый мир. Микромир, основанный на личных качествах. Причем, только на качествах, пригодных для этого нового мира. Все остальное безжалостно уничтожалось. В итоге, образовавшийся индивидуум делался настолько самодостаточен, что, помимо отказа от еды, питья, и прочих каждодневных надобностей, переставал испытывать на себе даже земное притяжение, и мог летать или ходить по воде «аки по суху». Вся беда в том, что качества, непригодные, по мнению эликсира, для идеального индивидуума, давно стали неотъемлемой частью человека обычного. Олег Гольданцев, к примеру, долгие годы жил, испытывая сомнения – прав ли он был, что позволил собственной семье распасться? Весь его научный пыл питался этими сомнениями, они прочно вошли в его жизнь, побуждая совершать то одно, то другое позитивное деяние, которое бы доказало, что он, все-таки был прав. И, что же в итоге? Уничтожив непригодные сомнения, эликсир уничтожил и все, с ними связанное. То есть, фактически, самого Олега.
Довгер отпил из чашки и поставил её на столик.
– Жаль. Очень жаль. Это был величайший ум. А ваш дядя – добрейшее сердце. Я долго не мог понять, почему же и Вася тоже стал гибнуть. Вы простите, что так фамильярно его называю, но в последние дни мы очень сблизились, и многое, очень многое в натуре вашего дяди стало мне понятно. Его сущность составляло прошлое, и чувство вины перед этим прошлым. Сначала родители, которым, как он считал, уделял мало внимания, потом сестра, потом девушка-мечта… Все, кто так или иначе уходили из его жизни, оставались в памяти незаживающей раной. А память затягивала в свой омут, с каждым годом, все глубже. Ваше присутствие на какое-то время привязало Васю… Василия Львовича к действительности. Но лишь на время. Повзрослев, вы вылетели из гнезда, и память тут же наверстала упущенное…
Соломон Ильич снова взял чашку и сделал большой глоток, не поднимая глаз на меня.
– Вы поймите, Саша, – продолжил он после долгой паузы, – Олег Гольданцев создал соединение, почти что думающее. Но, к сожалению, отделять зерна от плевел оно может только тогда, когда они перемешаны. Одни только зерна и одни только плевела для эликсира большой разницы не представляют. Сегодня, совершив убийство, вы пережили колоссальный духовный стресс. Все, что не имело отношения к убийству, в тот миг перестало существовать. И эликсир получил в свое распоряжение субстанцию, (уж простите за такое слово), не имеющую противоречий. Думаю, поэтому он и замкнулся так быстро. Но о том, что будет теперь с вами, я представления не имею. Могу лишь надеяться, что мир, который строится сейчас внутри вашей новой сферы, не станет миром сплошных кошмаров.
Мы помолчали. Что уж тут
Ещё когда Довгер готовил себе чай, я успел рассказать ему историю своих взаимоотношений с Гольданцевым-младшим, и выслушал в ответ множественные сожаления в том, что не удалось приехать раньше.
– Валентина позвонила мне в тот же день, когда вы были у неё, и я сразу же сорвался с места, – горевал Соломон Ильич. – К сожалению, живу сейчас за границей. Сами понимаете, не ближний свет…
Тогда же я задал и вопрос о его чудесном воскрешении. Но Довгер покачал головой, пообещав все объяснить позже. Его слишком взволновало то, что произошло со мной и с Гольданцевым. Но, вот теперь это «позже», кажется, и наступило. С эликсиром все пока ясно… По крайней мере, требуется время, чтобы стало ясно все. Гольданцева воскресить мы не сможем. Оставалось прояснить две вещи: как Довгеру удалось воскреснуть, и зачем он вырвал листки из дядиного дневника?
– А вы, кстати, его сожгли? – спросил Соломон Ильич.
– Нет. Спрятал.
– Я так, почему-то и думал. А куда?
– Не скажу. Вы и так уже успели вырвать из него почти половину…
– А-а, да. Было. Но там ведь ничего такого… Только обо мне. Я посчитал, что имею право…
Вот это было новостью даже для меня, равнодушного почти ко всему!
– Вы, что же, хотите сказать, что мой дядя почти половину своих воспоминаний посвятил вам?!
– Не столько мне, сколько моему рассказу о клане Довгеров… Ладно, Саша, все равно придется объяснять вам свое «воскрешение», так что, объединим оба вопроса, и начну я… Да с самого начала и начну.
Глава третья. Что, где, когда и, самое главное, зачем
– Среди людей, помогавших Галену врачевать, был молодой еврей по имени Довгир. Знаменитый лекарь купил его, то ли у хозяина большого каравана, то ли у торговца гладиаторами – об этом в семейном предании Довгеров точных сведений нет. Более того, из поколения в поколение появлялись такие, кто вообще придерживался третьей версии. Вроде бы Довгир был одним из многочисленных потомков жителей Кумранской общины, разгромленной в первом веке, и сам пришел к Галену, чтобы передать ему кое-какие, ещё не утерянные, знания и поучиться его искусству. И будто бы из их бесед об укладе жизни в общине и родились первые теоретические предпосылки для создания эликсиров.
Существовали в клане Довгиров версии и более смелые, но речь сейчас не о них. Что бы ни положило начало созданию эликсиров, финал, в любом случае, был однозначен: Гален свои открытия решил от человечества утаить.
Естественно, возникает вопрос, почему он их просто не уничтожил? Но, во-первых, надо понять ученого, который заглянул в мастерскую самой Природы. Как в таких случаях говорится – рука не поднялась. А во-вторых, Гален свято верил, что в своем развитии человечество непременно достигнет таких духовных высот, что окажется, наконец, достойным узнать величайшие тайны. Своих современников он считал слишком жестокими и праздными.
Одним словом, незадолго до смерти, великий врач поискал достойного среди учеников, и избрал Довгира хранителем своих тайных записей, с тем, чтобы передавать их из поколения в поколение на определенных условиях. Условия были таковы: никто из хранителей не мог использовать эликсиры в корыстных целях или ради забавы, чтобы не привлечь ненужного внимания. Но, по мере сил и возможностей, они должны были искать ученых – честных и бескорыстно преданных своему делу – чтобы те развивали базовую теорию и пополняли её новыми открытиями, в соответствии с изменяющимися достижениями человечества.
Сказать, что Довгир отнесся к возложенной на него миссии с благоговейным почтением, значит не сказать ничего. Гален не мог выбрать более ревностного хранителя.
Спустя почти пол века, у смертного одра Довгира собралось пятеро сыновей, которых с младенчества готовили продолжать дело отца. Сам он, прекрасно понимая по собственному опыту, сколько неожиданностей и роковых случайностей подстерегает единственного хранителя, велел сыновьям разделить записи между собой, но всегда быть готовыми объединиться по первому зову.