Соцгород – 2 против секты
Шрифт:
Вода в реке была ещё прохладная, глина, которую мы откапывали детскими лопаточками, была красная. Она быстро сохла и деревенела на солнце. Волны то набегали, то отчаливали от берега.
Птица должна была быть необычная, красного цвета, клювастая, на толстых глиняных лапах-ногах как у колоса. Алька была постарше и половчее, но у меня руки были более приспособлены к лепке. На уроках труда я получала хорошие отметки, меня учитель хвалил. Птица у Альки была уже почти слеплена, осталось только найти щепки для клюва. Моя птичка – хохлатая, с золотистыми крыльями от
– Ну, всё! – произнесла Алька, исхитрившись, она вставила щепку в толстошеею голову птицы.
– Это курица! – усмехнулась я. – А значит, не птица!
У меня руки совершенно околели. Но моя птичка так и сидела, комком глины на песке, так и не хотела рождаться, хохлилась, жалась к берегу.
– Сама ты курица! – обиделась Алька. – Потя Галушкина – ты курь недоделанная!
В этот момент налетела волна и смыла Алькину курицу в речку. Откуда набежала эта волнища, было не понятно, видимо, ветер усилился. Алька сжала кулаки и бросилась на меня. Но ударить не посмела. Эх, Алька, Алька! Сеструха ты моя!
– Ты проиграла. Кукла моя! – медленно, растягивая слова, отступая от злобной Альки, сказала я. Слова мои прозвучали твёрдо.
– Кукла…кукла…ты даже не можешь её назвать хорошим именем! Если бы она досталась мне, то я бы её назвала Дорбидонда Таврическая! – в глазах у Альки появились слёзы обиды.
– Дурацкое имя! – усмехнулась я. – Хорошо, что кукла останется у меня. Дорбидонда, ха-ха!
Тут Алька не выдержала и всё-таки набросилась на меня. Я во время отпрыгнула.
– Не дерись! Мама заругает! И вообще, что за привычка старшей бить младшую?
– Дура ты, дура!
Алька никак не могла успокоиться. Обида душила её.
– Ой, смотри! – воскликнула я.
Это было необычное событие: птичка, вылепленная мною, подхваченная усилившимся ветром, неожиданно снялась с места и вспорхнула над землёй. Выше, выше! Вслед за ней метнулись сухие былинки, прошлогодние листья, какие-то щепки, песчинки. Птичка поднималась всё быстрее, но не к небу, а над водой, над волнами. Она бесстрашно долетела до половины реки, как та, редкая птица до середины Днепра, как у Гоголя, затем взмахнула своими сиреневыми крылышками и растаяла в воздухе.
– Ух ты! – выдохнула Алька.
У нас обеих подкосились ноги от удивления, мы обнялись, прижались друг к другу и уселись на прибрежную траву. Мы вдруг обе расплакались, затем стали утирать слёзы друг другу, клясться в сестринской любви. Алька достала грязный платок из кармана пальто, стала мне вытирать лицо, причитая:
– Ой, сестричка, сестричка…
– Бери себе эту Дорбидонду! Бери! Мне не жалко! – произнесла я. – Бери, если надо!
Когда мы пришли домой, то оказалось – что куклу мама отнесла на рынок для продажи. После смерти папы у нас было мало денег. И мама выменяла Дорбидонду на хлеб, масло и яйца.
– Ладно, ладно, мамочка, – согласилась я, хотя Дорбидонду было жалко до спазм в горле. У неё были голубые глаза, пушистые ресницы и лисий взгляд.
Когда
Однажды я зашла в какой-то комиссионный магазин, там, на средней полке сидела Дорбидонда в таком же платье, в белых носочках и туфлях. Я купила её. Хотя продавец, кладя куклу в коробку, требовал какую-то странную сумму. Дома я распечатала коробку. Нащупала тонкую прорезь на спине. И Дорбидонда послушно повторяла – мама, папа, мама, папа.
Но уже ни мамы, ни папы не было в живых.
Алька всегда одевалась модно: унты, песцовая шапка, шуба.
Мне для неё ничего не было жалко. Но только бы не секта. Оттуда выковырять живую душу трудно. Сколько таких сект в мире? Тысячи.
Думая об Альке, я всегда видела свет синий, синий. Просто свет. Просто небо. Запах травы. Полёт глиняной птички. Птичка летела и посвистывала всеми своими речными лёгкими, она пела глиняные песенки. И не умолкала.
Замуж Алька вышла рано. Муж её бросил с двумя детьми одну в Якутии посреди снежного ослепительно поля. Он ей изменил. Мужа звали Серж. Внешность у него богатая, актёрская, глаза с паволокой. Но птичка глиняная, речная, поющая, всё-таки улелела. Вспорхнул в тёплые края и сам Серж.
О, эти мужские измены! Предательства! Отречения! Бр-р…
Я тоже прошла нечто подобное. И я всегда думала: за что? Отчего? Однажды незнакомец, с которым я разговорилась случайно, пояснил мне, что изменяют мужчины для разнообразия, когда надоедают пельмени и хочется хешбраун, брускетту, консоме. Что? – переспросила я. Мужчина пояснил – хешбраун – это драники, брускетта – бутерброд, а консоме – бульон из курицы.
Я приготовила мужу драники с картофелем, сделала бутерброд с селёдкой и сварила курицу. Он сказал: лучше бы пельмени! И лёг в кровать. Вот тебе и – разнообразие!
И всё бы хорошо, но однажды Серж заявился к нам. Я тогда кормила старшую шестимесячную дочь грудью, мне было не до гостей. Но я сварганила бульончик, нарезала селёдку и пожарила картошку:
– Ешь! Это хешбраун, брускетту, консоме!
Серж улыбнулся, распахнул свои брусничные актёрские глаза и приступил к еде.
– А не сварить ли пельменей? Жена? – спросил мой муж Саныч. – То ли дело: наше, родное?
– Хорошо! – я достала пачку их холодильника. Это были простые советские пельмени. Уже тогда дефицитные.
А сама подумала – ну, вам мужчинам, нужно разнообразие! Или поев хешбраун, брускетту, консоме, вы снова налегаете на пельмени?
Увлечение кришнаитством пришло внезапно. Алька очень любила танцы, она пришла к ним через музыку, пение. Обаяние танца велико: люди передавали через танец свои мысли, любовь, надежду, они могли станцевать своё рождение, смерть, станцевать свою жизнь. Обаяние сказки танца велико. Мы с Алькой вместе ходили в танцевальный кружок. Как-то с сестрой возвращаясь обратно, я запнулась о кочку, ударилась животом, больно было, я орала. Потом всю жизнь мучилась от болей в желудке.